Нам дали полчаса отдохнуть перед очередным упражнением, вечерним марш-броском по какой-то сильно пересеченной местности; при одной мысли о нем мне хочется завыть.
— А как иначе-то, — говорю я.
— Разумеется. Но все же. Не слишком спортивно со стороны Клейтона, а?
Я смотрю на него и удивленно улыбаюсь. Он говорит не как простые люди — видно, в семье священника дают чуть более утонченное воспитание, чем в семье мясника. Он употребляет умные слова и, кажется, привык заботиться о других. Его доброта впечатляет. Она как будто втягивает, обволакивает меня.
— Твой отец расстроился, когда тебя призвали? — спрашиваю я.
— Ужасно. Но он расстроился бы гораздо сильней, если бы я отказался драться. Король, отечество — это все для него очень важно. А твой?
Я пожимаю плечами:
— Он не слишком убивался.
Уилл кивает и шумно дышит через нос, потом садится, складывает подушку вдвое и засовывает себе под спину, вынимает сигарету и принимается задумчиво курить.
— Слушай, — говорит он через несколько секунд — так тихо, что кроме меня его никто не слышит, — а что ты подумал про этого доктора, ну, сегодня?
— Подумал? — растерянно повторяю я. — Я про него вовсе не думал. А что?
— Ничего. Просто мне показалось, тебе очень интересно то, что он делает. Ты случайно не собираешься сбежать и устроиться куда-нибудь в госпиталь?
Я чувствую, что опять краснею, — значит, он все-таки заметил, что я на него пялился, — и поворачиваюсь на другой бок, чтобы ему было не видно.
— Нет-нет, Бэнкрофт, что ты. Я остаюсь в полку!
— Рад слышать, Тристан, — говорит он, наклоняясь ко мне так близко, что я чувствую слабый запах пота. Мне кажется, что сейчас он может подчинить меня своей воле, целиком и полностью. — Потому что мы тут застряли с кучей никуда не годных неудачников. Капрал Моуди в чем-то прав. И я рад, что обзавелся другом.
Я улыбаюсь, но не отвечаю; при этих словах мою плоть пронзает что-то острое, словно мне приставили к груди нож и теперь давят на него, намекая на боль, которая вскоре последует. Я закрываю глаза и стараюсь об этом не задумываться.
— И ради бога, Тристан, не зови меня Бэнкрофтом, — добавляет он, падая обратно на свою койку; он плюхается на нее с такой силой, что пружины жалобно стонут. — Мое имя Уилл. Да, здешние кретины зовут друг друга по фамилиям, но мы с тобой не такие. Они нас не сломают — мы не позволим, лады?
* * *
В следующие недели нас жесточайшим образом гоняют — я не могу поверить, что именно об этом так долго мечтал. Побудка обычно проходит в пять утра. Когда Уэллс или Моуди нас поднимают, мы должны за три минуты проснуться, выскочить из постели, одеться, натянуть сапоги и выстроиться снаружи у казармы. Обычно в этот час мы едва соображаем, что происходит, а когда выступаем в четырехчасовой марш, наши тела словно кричат от боли. В каждое такое утро я думаю, что хуже начальной подготовки ничего не бывает; скоро я узнаю, что заблуждался и на этот счет.