Красных дромонов боялись все. К страху сгореть заживо примешивался и страх мистический: ведь погасить ромейское пламя было невозможно. Оно пылало на поверхности моря, лишая возможности спастись даже тех, кто оказался в воде.
Впрочем, долгий заплыв прыгнувшим за борт воинам не угрожал. Доспехи тут же увлекали на дно. Не самая страшная участь для того, кого накрыло негасимое пламя.
Нет, морской битвы не будет. Лодьи русов и многочисленные захваченные суда поспешно уводились вглубь бухты, к горлу которой, по суше, подтягивали собранные для штурма орудия. Занимали позиции и обычные стрелки.
Если дромоны, привлеченные заманчивой целью – сбившимися в кучу беззащитными кораблями русов, сунутся в горло бухты, их ждет жаркая встреча. Горшки с маслом и смолой, конечно, уступают по смертоносности ромейскому пламени, но дальнобойность катапульт дает им неоспоримое преимущество.
Как раз когда флот ромеев приблизился достаточно, чтобы можно было разглядеть красные корпуса огненосных дромонов, первая катапульта сделала пробный выстрел. Недолет. Камень сначала черной точкой ушел в небо, а потом ухнул на мелководье.
Ничего. Время есть. Пристреляются.
– А я слыхал: конунги данов не боялись драться с ромеями на море, – проворчал Путята. – А твои предки, княже, им не уступали. А мы забились в щели, как раки…
Владимир покосился на бородатого воеводу. Путята видел, как горели корабли мятежного Варды Склира, подожженные ромейским огнем. Так что слова были его вызваны не действительным желанием биться, а всего лишь враждебным отношением к варягам и союзным нурманам.
Но великий князь не стал одергивать Путяту. Пусть воеводы враждуют. Никому, кроме дядьки Добрыни, Владимир не мог доверять полностью. Даже крестившись, вся его русь по-прежнему делилась на варягов, нурманов, хузар, полян, сиверян, кривичей… То есть первыми для них были интересы рода, а уж потом – великого князя. А клятва верности – это такая вещь, что забрать ее почти так же просто, как дать. Так что пусть рычат друг на друга, как псы в одной сворке. Тем злее будут рвать княжьих врагов.
– Я – не мой отец, – сказал Владимир. – Я не хочу воевать с ромеями. Запомни это, Путята! Накрепко запомни! Мне не нужны куски, вырванные из львиной пасти василевса. Я сам василевс. И я здесь не для того, чтобы забирать чужое. Я пришел получить свое!
Путята промолчал. Только усмехнулся в бороду.
Что бы ни говорил великий князь о «своем и чужом», но Корсунь Владимир уже ободрал порядочно. Причем почти без насилия. Городской совет сам постановил отдать киевскому князю всё, что тот пожелает. Очень правильное решение, ведь сытый лев куда менее склонен проливать кровь, чем лев голодный. Та же участь постигла не только сам город, но и всю фему Таврика. Путята как-то слышал от одного нурмана, что главное волшебство меча – это его способность превращать чужое в свое. Нурманов Путята не любил (за что их любить, спрашивается?), но слова пришлись воеводе по сердцу. Наверное, потому, что сам он сызмала воспитан был для меча, а не для рала или там бортничества.