– Тот, кто изображен на ней, был негодяем и убийцей, – сухо сказала Шура.
– Так нельзя! – вдруг вырвалось у бабы Али, видевшей, как страдает и не может выйти из оцепенения их деточка.
Некоторое время Лиза о чем-то думала, наморщив лобик. Старухи глядели на нее не дыша.
– Это правда, баб Аль? – проговорила Лиза тихо, повернувшись к ней.
– Да, Лиза, – скорбно кивнула богомолка под удовлетворенным взглядом правдолюбивой сестры.
Печальная отправилась Лиза в школу, первый раз ей не хотелось туда идти. Она думала о том, что ей будет стыдно смотреть в глаза Татьяне Петровне и другим детям, и сама не могла понять, за что больше испытывает стыд – за бабушек, за школу или за себя, но стыд жег ее душу, как если бы нечто ужасное свершилось в мире, и это ужасное касалось самого дорогого, что у девочки было. Напрасно баба Аля пыталась ее разговорить, Лиза ничего не отвечала. Не сказала она и Татьяне Петровне, почему так грустна и где ее звездочка, а только густо покраснела, когда на нее обернулись все дети. Тактичная учительница почувствовала неладное и не стала допытываться у девочки при всех, в чем дело. Но когда после уроков Лиза осталась в классе одна и, избегая глядеть Татьяне Петровне в глаза, рассказала о том, что произошло утром, лицо у учительницы исказилось.
– Скажи своей бабушке, чтобы она зашла ко мне, – проговорила она, отворачиваясь, и торопливо вышла из класса.
А в это время дома у Лизы продолжался один из бесконечных споров, что так часто происходили на углу улицы Чаплыгина и Большого Харитоньевского переулка в отсутствие девочки и оканчивались всякий раз тем, что старушки носили друг другу сердечные капли. Однако в этот раз выяснить отношения две женщины не успели.
– Да как же она жить-то будет?
– Так и будет! – отвечала баба Шура, поблескивая толстыми стеклами очков.
– Ей надо расти, учиться, а дальше пусть сама выбирает.
– Нельзя растить лицемерку.
– А ты хочешь получить такую же злющую, как сама, сектантку.
– Скажите пожалуйста, добренькая какая! Или забыла, что у тебя в двадцать шесть лет половины зубов не было? И что рожать ты после карцера не могла?
Беззубый рот у бабы Али беспомощно открылся, Божья старушка сжалась и стала еще меньше ростом.
– Вот и твоя Валерия Дмитриевна со своим Берендеем туда же! – продолжала греметь Шура, яростно выдыхая клубы папиросного дыма. – Нашли себе отдушинку и тешились.
– При чем тут Пришвины?
– Давно пора отдать дневники за границу или печатать здесь. – И она мотнула головой в сторону «Торпеды».
– Ты не смеешь ничего требовать от других! – выкрикнула баба Аля срывающимся голоском, и худенькое тело ее затряслось от негодования. – Ты говоришь, что ненавидишь диктаторов, а сама – хуже любого из них!