* * *
Они занимались любовью так, как это делают одинокие люди — изо всех сил стараясь сделать хорошо друг другу, пока в изнеможении не откинулись на подушки в темноте спальни. Потом она лежала рядом с ним, водя пальцем по рисунку его татуировки.
— О чем ты думаешь? — спросила она.
— Ни о чем. Так, всякая ерунда в голове вертится.
— Расскажи.
Босх помолчал.
— Сегодня я узнал, что кое-кто меня предал. Один очень близкий мне человек. Вот я и думаю, может, я неправильно с ним поступил? Ведь на самом деле предали не меня, а его. Он сам себя предал. И, возможно, достаточным наказанием для него будет то, что ему придется с этим жить? Может, мне не стоило ему подбавлять?
Босх вспомнил, что он говорил Эдгару в «Красном ветре», и подумал, что надо будет ему сказать, чтоб не ходил к Паундсу и не просил о переводе.
— Каким образом он тебя предал?
— Думаю, ты назвала бы это «сговор с врагом».
— С Хани Чэндлер?
— Да.
— Насколько это опасно?
— Думаю, не особенно. Главное, что он на то пошел. Это для меня очень больно.
— А ты можешь что-нибудь сделать? Я имею в виду — не ему, а чтобы как-то уменьшить ущерб.
— Нет, ущерб, какой бы там ни был, уже нанесен. Я только сегодня вычислил этого парня, причем совершенно случайно — я бы никогда на него не подумал. Но ты все равно не волнуйся.
Сильвия погладила его по груди кончиками пальцев.
— Я не волнуюсь. Не волнуюсь.
Он любил ее за то, что она знала, когда следует прекратить задавать вопросы. Сильвии даже в голову не пришло спросить его, кто оказался предателем. Рядом с ней он чувствовал себя абсолютно спокойно: не волновался и не спешил. Это был его дом.
Босх уже начал засыпать, когда Сильвия вновь заговорила:
— Гарри.
— А?
— Ты волнуешься из-за суда? Из-за того, как пройдут заключительные выступления?
— Не очень. Мне не больно нравится сидеть в этом рыбачьем садке, когда всякий, кому не лень, пытается растолковать мне, почему я сделал то, что я сделал. Но если ты имеешь в виду исход процесса, то он меня мало волнует. Он ничего не значит. Просто мне хочется, чтобы все поскорее закончилось, а что они там решат — плевать. Ни одно жюри присяжных не может оценивать мои действия. Ни одно жюри присяжных не может указывать мне, прав я был или нет. Понимаешь? Этот процесс мог бы продолжаться год, и все равно они ни черта не поймут в том, что случилось той ночью.
— А управление? Их-то это волнует?
Босх пересказал Сильвии слова Ирвинга по поводу того, каков может быть эффект процесса. Он, правда, ни словом не обмолвился о том, что заместитель начальника управления знал, оказывается, его мать. Однако рассказ Ирвинга заново всколыхнул все в памяти, и впервые после того, как Босх лег в постель, ему захотелось курить.