Акиндин замерил кромку полотна и что-то зашептал про себя, шевеля губами. Егор смотрел на мастера, а перед глазами у него стояло диковинное судно, о котором он только что услышал, с парусами в пять ярусов, с тремя высоченными мачтами.
Вошел дед, чуть прихрамывая. Высокий, костистый, седобородый, он склонился над Акиндином:
— Что, Акиндинушко, не потерял вчерась свою серьгу?
— Да не-е, она крепко прицеплена. Не потеряется…
— Голова, небось, трещит?
«Откуда дед узнал, что Акиндин вечор пришел пьяный? — думал Егор. — Я не проговорился. Якова и Тимофея в парусной не было. Видать, соседи насплетничали. А может, и сам дед углядел в окошко…»
Зосима потрепал Акиндина по плечу и, не сказав больше ни слова, надел очки и принялся рассматривать готовые паруса. Работой он, видимо, остался доволен.
Когда Зосима ушел, Яков спросил Акиндина:
— Значит, ты вечор проштрафился?
— И на старуху бывает проруха…
Яков гладилкой стал приглаживать готовый шов.
— Скажи, Акиндин, откуда у тебя серьга? Неужто ты цыганского роду? — спросил Тимофей.
— Нет брат, в нашем роду цыган не бывало. Из Неноксы я, помор коренной. И ежели уж тебе любопытно, так поведаю по секрету, что серьгу эту серебряную мне одна норвежка подарила… Любовь мы с ней крутили.
— А чего не поженились? — спросил Яков.
— Дак как женишься-то? В разных государствах проживаем, под разными ампираторами: у нас царь-батюшка, у них — король. Она — в Норвегии, а я — в России.
— Привез бы ее сюда, пачпорт исхлопотал бы…
— Хотел было, да она родину бросить не захотела. И я тоже матушку Россию не могу оставить. Так и живем — я люблю норвежку, она — меня, я люблю Россию, а она Норвегию. Кругом любовь, а счастья нету. Вот брат, как…
— Она уж поди там замуж выскочила.
— Все может быть, — вздохнул Акиндин.
— А соломбалки-то не оборвут у тя серьгу из ревности? — пошутил Тимофей. — Ты ведь и тут любовь крутишь. Возьмут да и отхватят вместе с ухом…
— Ну, оне не ведают, откуда серьга. Я им не проговорюсь, — улыбнулся Акиндин впервые за все утро.
Своими рассказами о морских странствиях и необыкновенных кораблях вроде чайных клиперов Акиндин пробудил в душе Егора Пустошного стремление познать непознанное, заронил искру любви к морю.
А оно было недалеко. От мыса Пур-Наволок, на котором выстроился Архангельск с его старинными гостиными дворами и таможней, с пристанями, деревянными домишками обывателей и хоромами купцов и губернских чиновников, с церквями и Троицким кафедральным собором, до взморья было не больше пятидесяти верст.
Когда в парусной Егора особенно не удерживали, он с дружками-приятелями проводил время на берегу, ездил на лодке на острова, которых в Двинском устье было не счесть. Там удили рыбу, разжигали костры, когда было тепло — купались. К архангельским причалам и обратно от них сразу после ледохода и до глубокой осени, до ледостава, шли поморские шнеки, кочи, раньшины, шнявы