и Одоакр
[102] — на руинах Колизея, франконский рыцарь перед связанными саксами, Малюта Скуратов перед коленопреклоненными боярами, Бисмарк в Версале
[103], Штрооп
[104] на улице горящего гетто, вьетнамский партизан под Дьен-бьен-Фу
[105]. И так должны будут стоять перед побежденными все победители, до самого конца света. Так что все это немногого стоило, и Мириам ушла, чтобы поскорее забыть ту нелепую сцену. Но она уже не могла порвать узы, связавшие ее, так же как и другие не в состоянии их порвать. Потом ей удалось кое-как привыкнуть к ним, и она не ощущала больше ни удовлетворения, ни особых мучений. Лишь спустя какое-то время, когда она убедилась, что беременна, а ее муж-израильтянин по этому поводу шумно и хвастливо радовался, как будто сделать ребенка своей жене было событием беспримерным в этом лучшем из миров, Мириам пережила ночь великого страха. Было жарко. Над холмами светила луна, оливы и тамариски отбрасывали голубые тени. Мириам встала у окна своего дома. Смотрела на небо, луну, холмы. Ощущала, как никогда прежде, пронизывающий страх при мысли, что родит человека. Боялась этого и хотела проклясть свое лоно. Ей вспомнились странные слова из детства, проведенного в монастыре, сестра Вероника тихим, мягким голосом читала их из Евангелия. И Мириам повторила эти слова, но громко и порывисто, обращая их к небу: «Боже мой, для чего Ты меня оставил!» Тогда в комнату вошел муж, которому было сорок семь лет, и был он немного глуховат, он ласково сказал: «Я тебя не оставил, я в соседней комнате. Может, принести тебе что-нибудь попить?» Эти слова примирили Мириам с ее предназначением. Но когда у нее родилась дочь, она испытала огромное облегчение.
Возможно, однако, что такое же облегчение она испытала бы, произведя на свет сына.