— Пан Куявский, у меня есть для вас постоянная работа.
— Вы, пан судья, изволите шутить, — ответил портной.
— И не думаю. Вы когда-нибудь слышали о Мительмане?
— Мительман? Тот, что с Белянской?
— Тот, что с Белянской. Я шью у него уже тридцать лет. Великий художник ножниц и человек безупречного характера. Он готов, по моей рекомендации, принять вас на работу, дорогой пан Куявский.
— Пан судья, я ведь портной христианский.
— Не говорите, пожалуйста, глупостей, пан Куявский. Разве по-христиански сметывают иначе, чем по-еврейски?
— Я этого не говорю, но у них другие обычаи, которые…
— Пан Куявский, — прервал его судья, — я полагал, что вы разумный человек. Мительман готов вас принять. На постоянную работу. У него несколько закройщиков, более дюжины подмастерьев. Большая фирма. Лучшая клиентура в Варшаве. Чего же вам еще нужно? А через несколько лет, если проявить настойчивость, экономить, можно и собственное дело открыть. Ну и, наконец, женитесь, пан Куявский, потому что давно уже пора…
— Я никогда не женюсь, пан судья.
— Это уж ваше дело. Итак, что скажете?
Куявский попросил для начала дать ему время на размышление, заверил, что к вечеру придет с ответом. Его мучили ужасные сомнения. К евреям он не испытывал неприязни, но в то же время они были ему чужды. Он вырос среди них, и все же в определенном отдалении. Они вызывали в нем любопытство и страх из-за различий в языке, обычаях, внешности. В его родном местечке евреи составляли огромное большинство, однако христиане, даже будучи в меньшинстве, сознавали свое превосходство, чувствуя, что предпочтением в этом мире пользуются все же они. То был мир, построенный на иерархии, и каждый знал в нем свое место. На социальной лестнице евреи находились ниже христиан уже из-за самого факта своего еврейства — и Куявский не слишком вдавался в причины подобного положения вещей. Так было с незапамятных времен, наверное, с того самого дня, когда евреи распяли Господа Иисуса. Сам Бог установил на земле такой порядок, вероятно, для того, чтобы покарать евреев за их маловерие, упрямство и предательство, совершенное по отношению к Нему.
Куявский был человеком верующим, а верил он так, как и все те, кто его окружал. Молился, ходил в костел, исповедовался и причащался, вверял себя покровительству Божьей Матери, любил Польшу, свою истинно католическую родину, страдающую на кресте неволи как, да простится подобное сравнение, сам Господь Иисус, что, несомненно, давало ей право зваться «Христом народов», не уважал православных и греховных москалей, лютеранских и жестоких немцев, а также исповедующих веру Моисееву и шумливых евреев, но, естественно, всех по-разному — не уважал москалей, потому что были его угнетателями, несли с собой Сибирь, кнут, арестантскую кибитку, по-другому не уважал немцев, поскольку были извечными врагами, которые, может, даже и достигли большего, может, даже и работали лучше, но Куявским, как славянином, пренебрегали, так что и он платил им неприязнью и насмешкой, и уж совсем иначе не уважал евреев, ибо те, в свою очередь, были ниже, чем он, вечно стремились его перехитрить, одурачить, в то время как он чувствовал себя более здешним, в собственном доме, чем все они, вместе взятые. Евреи были чужаками, он же вырастал из этих древнепольских корней, то были его реки, поля и ландшафты, в которых евреи возникли всего лишь как странники. И потому Куявского раздражали еврейские лавки, дома и мастерские, поскольку занимали они его собственное пространство, в котором он сам с таким трудом помещался. И приходилось ему порой распихивать других, чтобы у себя в доме найти угол, где он мог бы преклонить усталую голову.