Но когда она шла в сторону улицы Кошиковой, опираясь на руку Иоганна Мюллера, то не знала еще, что на протяжении двадцати пяти лет, которым только предстояло наступить, ежедневно будет перешагивать порог здания в аллее Шуха, что впоследствии покинет его столь парадоксально комически и жалко, ибо ее еврейство, из-за которого она сегодня чуть было не осталась в этом здании навсегда, явится потом причиной ее ухода оттуда, так же как ее нынешняя польскость, которая помогла ей сегодня отсюда уйти, в будущем, несомненно, явилась бы основанием остаться. Когда она шла, опираясь на руку Мюллера, не знала еще, что через тридцать лет, расчесывая грязно-седые волосы в комнате на авеню де ля Мотт-Пике, будет фигурой трагической, но трагической совершенно по-иному, чем сейчас, на углу Кошиковой, когда чудом уходит от смерти в здании гестапо в аллее Шуха. Все это было ей не известно, она еще не знала своих мыслей, чувств, снов, которым предстояло возникнуть потом, в мире совершенно ином, лишенном всяческих связей с действительностью, окружавшей их обоих — Ирму и Мюллера, — когда они входили в маленькую кондитерскую, садились за столик, заказывали пирожные у высокой, смуглой официантки, к которой Мюллер обращался: «Уважаемая пани», поскольку та совсем недавно была женой известного писателя и знаменитой на всю Европу пианисткой, а вскоре должна была стать трупом безымянной женщины, погребенной под руинами.
— Ничего не могу проглотить, — сказала Ирма Зайденман и отодвинула тарелочку с пирожным. — Вот теперь мне становится плохо.
— Какой же я дурак, — сказал Мюллер. — Угощаю пирожным, а ведь у вас ни крошки во рту не было целых два дня…
— Я не голодна, — возразила она. — Я вся какая-то… переполненная. Мне трудно объяснить.
— Нервы, — произнес Мюллер. — Завтра все будет хорошо. Вы должны лечь. Все это нужно «переспать».
— Исключено, я не засну. Не хочу быть сейчас одна…
— Может, вам хочется пойти к друзьям, знакомым?
— Нет, нет… Не знаю, впрочем. Я слишком взволнована.
— Сообщу Филипеку, что все в порядке.
— Я так мало его знаю. Но конечно. Мне хочется от всего сердца поблагодарить его.
Внезапно она расплакалась. Опустила голову, по щекам текли слезы. Мюллер тихо сказал:
— А вы плачьте. Вы плачьте.
Темноволосая официантка подошла, сочувственно погладила Ирму по голове, как девочку.
— Слезы помогают, — сказала она, — но я лучше вам подам одно безотказное средство.
Ирма Зайденман подняла голубые мокрые глаза.
— Безотказное? — удивилась она. — Боже мой!
Достала платок и вытерла лицо. Потом громко высморкалась, как если бы не была элегантной и культурной вдовой врача или даже артиллерийского офицера. Официантка поставила перед ней стаканчик коричневой жидкости и сказала: