безмолвия. Своей душе он пел,
про себя, еле внятно; и бесстрастна,
таинственна, темна, как сама ночь,
доносилася песнь, и леденело
от спокойного холода ее
в груди; и не понять было, откуда —
из темной ли норы в его душе
тихо выползла песнь черной ехидной
и потянулась к воде, — или он
ее глазами выманил из бездны
речной, и песнь тихо ползла оттуда
к его душе...
И так пел человек:
"Черные, дремлют бездны реки Аваддона,
Загадку смерти гадая...
Вопли миров сокрыты во тьме ее лона
И великая боль мировая...
Где же Заря Искупленья? — Она, как блудница,
Играет и с нами, и с Богом —
В тимпаны, веселая, бьет и в пляске резвится
Где-то по горным отрогам..."
Тихо слушали юноши. Глаза их
приковала река. Глубь Аваддона
им ужасное некое шептала,
и золотистые звезды дразнили
из черноты пучины. А кудрявый
застыдившийся отрок поднял гальку
на берегу рассеянной рукою
и швырнул в воду — и нутро реки
шарахнулось, забегали морщины
по искаженной поверхности, звезды
удлинилися в змейки золотые
и зигзагами трепетно и резво
рассыпались везде... И колыхнулось,
как река, сердце юношей, и дрожь
по членам проскользнула — и не знали,
отчего. Черным пламенем сверкнули
очи Грозного — пламя Сатаны, —
и голос стал другим, и вдруг окреп,
разрастаясь и трепетный, и гневный:
"Из бездн Аваддона взнесите песнь о Разгроме,
Что, как дух ваш, черна от пожара,
И рассыпьтесь в народах, и всё в проклятом их доме
Отравите удушьем угара;
И каждый да сеет по нивам их семя распада,
Повсюду, где ступит и станет.
Если тенью коснетесь чистейшей из лилий их сада —
Почернеет она и завянет;
И если ваш взор упадет на мрамор их статуй —
Треснут, разбиты надв?е;
И смех захватите с собою, горький, проклятый,
Чтоб умерщвлять все живое..."
И тогда Светлоокий, что стоял
одиноко поодаль, опираясь
о прибрежный утес, и в темном небе
следил свою звезду, — тихо ступил
ближе к юношам, глаз не отрывая
от неба, и спросил:
— Братья мои,
а знакома ли вам песнь Утешенья,
песнь Искупленья и Конца?
Но те
не слыхали, не двинулись и взоров
не отвели от реки, ибо душу
поглотила песнь Грозного. Сидели
недвижные, немые, и казались
черным рядом надгробных изваяний
на собственном кладбище. — Только снова
тот самый отрок в золотых кудрях
важно выпятил грудь и, лицемеря,
отвечал:
— Разве горная газель
могла забыть свой голос...
И не кончил,
смутясь, ибо покоились на нем
два ясных глаза; и вложил смущенно
кончик мизинца в рот, словно ребенок,
что солгал и попался, и усмешка
пристыженно играла в ямках щек.
И улыбнулся ему Светлоокий
улыбкою прощения; но скорбно
стало его душе; и отошел