спокойствие насыщенного зверя
опустилось над пропастью. Замкнулось
над смелыми ущелье, и по темной
глади реки неслышно поползло
что-то тяжкое, черное, большое
и поплыло за трупами вдогонку,
словно черная лодка — или гроб...
А светлоокий юноша стоял,
невредимый, у выступа утеса,
один, один; и закрыл он руками
лицо свое, и рухнув, зарыдал,
зарыдал, зарыдал...
VI
Но когда встал он
и обычно вознес очи гор?,
то увидал — там, над высями кручи
напротив, непорочная, как ангел
чистоты, белотелая, печально-
окая, одинокая, стояла
девушка и смотрела прямо в очи
ему, и над ее головкой в небе
сияла Серна Зари...
И забилось
его сердце. Впервые за всю жизнь
опустил он глаза — и погрузился
в черную воду взор, и там почил
на отраженьи девушки в пучине
с предрассветной звездою над челом:
то впервые за всю страшную ночь
он заглянул в пропасти Аваддона.
И вдруг снова поник он на колени
перед отраженным образом, прикован
глазами к бездне чрез муку любви,
и его губы, томясь и тоскуя,
шепнули:
— Ты ль это, сестра?..
И смолк,
и не продолжил, ибо одолело
бушевание сердца, и душа
задыхалась своею полнотою...
Но овладел собою через миг, и
открыл глаза широко — и они
стали глубже, и греза в них бродила,
и, больная, ужалена любовью,
кровоточа, в глубине трепетала
душа; и вновь закрылся взор от боли
великого бесхитростного сердца,
и странным звуком, робким и печальным,
словно ропот таинственно-незримый
родника под травою на закате,
хлынула из груди его молитва.
ИСПОВЕДЬ
"Ты ли это, единственная, ты ли,
огонек моего пути, святая
души моей от первого дыханья
поныне, ты ли с вершины холмов
на безжизненном острове предстала
мне под крылами Зари, под венцом
ее звезды?
Из глубины моей
жизни к тебе мириадами воплей
о помощи давно, вечно взывала
моя душа, и неслась от тебя
и к тебе тысячами потаенных
и извилистых тропок. На заре
детской поры увидал я впервые
твое сиянье, и в тайне ночей
и зорь мне полюбился твой сокрытый
блеск. Между гор Самарийских, средь гроздий
виноградных садов — там родила
меня мать моя, там, под переплетом
лоз и пальм, колыбель моя качалась,
и песней няни был для меня голос
божьей пташки. Высоко колосились
золотые поля, благословляя
мое детство, леса прохладных кедров
и кипарисов вводили меня
под сень тайны своей, и полюбил я
бога земли, бога долин и гор,
а Бога неба страшился. Но часто
пред зарей, пред зарей, едва с вершины
гор в мировой тишине раздавался
первый рог пастуха, и страх святой,
непонятный и сладостный, окутывал
меня, я пробирался, крадучись,
к выходу шалаша, и подымался