на холодный пригорок; мои ноги
купались в росе утра, и глаза
уносились к лазоревому небу,
и созерцали там дивную славу
твою в луче предутренней звезды,
и в ее мягком сияньи твою
божественность; и с высоты лазурной
в молчаливой любви ты мне мерцала,
и мое сердце трепетало с трепетом
твоих ресниц, и я тогда любил
даже небо и все, что в небе скрыто, —
ради тебя..."
И дальше говорил,
затопленный любовью:
"И остался
я сир и одинок. Отец погиб
смертью зелота[35] в битве — и его
кости покрыты бесславием; мать
осквернилась душою за пригоршню
ячменя на чужбине; и остался
я один, и скитался, бесприютный,
целые дни по горам, и в ночи
засыпал, обнимая твердый камень.
И лисицы кругом меня шныряли
во мраке, и сова меня пугала,
плача где-то в развалинах; и был я
одинокий, мечтательный ребенок,
с одним богатством — с душою, пугливой,
как пташка, и с глазами, что смотрели
и дивились. И мне являлась ты,
задумчивая, светлая, в тумане
ночи, на голой скале моего
ночлега, перед каменным моим
изголовьем, — а утром сторожила
меня с нагорных высот, и дарила
добрым лучом, и с матерински-нежной
грустью ласкался ко мне золотой
взор твой. И обручила мое сердце
тайному горю, и безмолвной боли,
и страданьям любви. Я ждал тебя
дни напролет, словно страж на дозорном
холме, и по ночам к тебе тянулся,
как отлученный от груди ребенок
к матери...
Так, заброшенным в горах,
меня нашел однажды странный старец
из Иудеи, седой и косматый,
в плаще, мрачный и гневный, — назорей[36]
и подвижник пред Богом; величав
и грозен был он, как тяжкая туча,
или снежные горы пред рассветом
утра. И, сжалясь, приютил ребенка
под таинственной кровлей своего
шатра, и заслонил от мира тенью
своей дрожащей белой бороды.
И обучил меня своим дорогам,
и своему Богу поработил,
дал душу без желаний, и глаза,
устремленные ввысь. И оборвал он
лепестки моей юности, один
за другим, и принес своему Богу
в жертву, и лучшие грезы мои
посвятил небесам; и дни мои,
подобно дням его, стали постами,
ночи мои — молитвами, как ночи
старика. Был он страшен мне, как осень
страшна цветку. Исхудало лицо,
и чело мое с каждым днем бледнело —
только кудри все гуще, все пышнее
вились, да в сердце дико разрослась
свежая чаща грез; и я, малютка,
терялся в ее сумраке, подобный
загнанной юной лани. И, бывало,
тот дикий лес в моем сердце внезапно
претворялся в волшебный сад цветов,
сладких плодов, солнечного сиянья, —
и ты, Божия дочь, заткана светом
и блеском, тихо шла меж благовонных
гряд, улыбаясь улыбкой, дарующей
жизнь, и, как будто влюбленная горлинка,
трепетал я, воркуя, на твоем