ужас объял меня, великий ужас
перед собою; ибо заглянул я
в черный хаос, где адова качель
между светом и тьмой меня швыряла:
и увидал свою душу — и вот,
она черна и бела; и увидел
сердце свое — и в нем нора ехидны
и вместе с ней орлиное гнездо...
Так сидел я, томясь, на берегу
той реки; голова моя поникла
под ношей тьмы, взоры глядели в воду,
и, казалось, сижу я на распутьи
между тропой проклятья и тропой
благословенья. И вдруг увидал
кудри свои в воде: они обросли
дико и тяжко висели, бросая
темную тень, подобно покрывалу
из черных змей — и словно измышляли
против души моей козни со дна
потока. И вскочил я — и поклялся
принести свои кудри в жертву небу —
и свершилось, и опустилась чаша
весов...
И я вступил в Иерусалим
и увидел Чертог святыни[37], прелесть
отроков и жрецов его, толпу,
что по дворам его шумно сновала, —
и захватило дух мой. И остриг я
свой венец назорейский там, над кровью
жертвы моей, и бросил кольца прядей
в пасть Огненного Льва — и в тот же миг
мои кудри взвились в пламени жертвы
к небу, и роскошь юности моей
стала пеплом, угодным благовонием
для Господа... Какая-то волна,
как дым костра, как ненависть черна,
хлынула из души моей сожженной,
и в глазах потемнело, и хотелось
зареветь по-звериному — но в этот
миг затопил хор левитов меня
морем звуков, и грохот труб и лепет
лир заглушил последний вопль моей
юности; сердце мое потерялось
в шуме тимпанов, кимвалов, и пал я,
обессилен, пред старшим из жрецов
в одежде льва, и в краях его ризы,
меж бубенцов и гранатовых яблок,
скрыл лицо, исповедался и плакал...
А удаляясь — увидел я в груде
пепла, у края жертвенника, прядь
моих кудрей, одну, что уцелела
от огня. И похитил я у Бога
ту, Богу обетованную, прядь,
утаил на груди и убежал,
и была она долго талисманом
и печатью на сердце у меня.
Когда же вновь отросли мои кудри,
я вынул эту прядь, поцеловал
и no-ветру развеял, возвращая
украденное Небу...
И смотри —
Небо меня обмануло, опутало
жестокой ложью. Молодость мою
и все взяло себе, и ничего
не дало мне взамен. Как раб покорный,
все дни мои возносил я к Нему
глаза и, словно пес, молча молил
о своей доле; но высокомерно
отвечало безмолвием Оно,
и лживым благочестьем истомило
юностью мою; и остался я вновь
один в земле пустынной, и уходит
моя весна, ограбленная Небом,
повернулась и хочет уходить,
мрачная, гневная, без поцелуя
и прощанья; и я за ней бегу,
цепляясь, как ребенок, и целую
ноги ее, и хватаю за край
одеянья, и трепещу, и плачу:
"Не покидай!" — И ты мне вдруг явилась,
сила моя, царица, в полноте
славы твоей сошла ко мне на землю,