Не забывайте, самые разные мужчины говорили, что любят меня, вовсе этого не думая. Разумеется, в разгар любовной игры это легко говорится, так же легко прощается и забывается. В других случаях слова эти являются актом агрессии. Они требуют благодарности. Ах! Он, дивный он, любит ничтожную меня. О, благодарю тебя. Да, я тоже тебя люблю. Тебе налить? Когда мужчина говорит, что он меня любит, я знаю, он ждет, что меня охватит трепет, я приду в экстаз от того, что его «эго» слилось с моим, но любовью обычно там и не пахнет. Он прочел книгу, другую, или увидел сон, другой, где я выступала в главной роли, и использовал слово, не то слово, чтобы выразить жажду взаимности, довольно мучительную, которую чувствует наше «я», когда, любя на самом деле одного себя, прилепится к кому-то другому. Сойдет любой другой. Я не это понимаю под любовью. Доктор Грегори, ваш карандаш постукивает, вы что-то записываете. Значит ли это, что я безумна? Значит ли это, что я неподходящая мать для Джейсона? Потому что я любила, знала любовь, была когда-то способна любить? Поверьте, все это осталось в прошлом.
У детей любовников нет родителей? Я знаю. Мой сын сирота. Бедный Джейсон.
— Простите, я сейчас перестану плакать. Потерпите.
Мы с Дэнди сошли с самолета. «Конкорд» приземлился, как огромная хищная птица. Легко сел на асфальт. От него исходил толчками оглушительный треск, он изрыгал огромные клубы черного дыма, но и то, и то оставалось позади, для других; так хорошенькая, балованная девушка сбрасывает на пол пропахшие потом спортивные штаны, чтобы горничная их подобрала. Собралась толпа; щелкали фотоаппараты, произносились речи. Дэнди крепко держал меня под руку на глазах у всего света.
Я увидела, что к нам приближается с дружелюбным, радушным видом какой-то американец с красным лицом. Он улыбался. Я могу поклясться, что под мышкой у него была Библия, но Дэнди сказал, что мне это причудилось под воздействием полета, страха и любви. Это был Гарри Максуэйн, политик, друг Дэнди, и, хотя он высоко почитал Библию, как поэтический памятник, и часто приводил оттуда цитаты, с собой он ее не носил.
Дэнди улыбнулся в ответ и тут же, еще не перестав улыбаться, пригнулся, как озорной мальчишка и, таща меня следом, помчался через преграды, которые во всех странах ставят на пути свободных и счастливых путешественников; преграды рухнули. Само собой, его узнавали; мне тоже махали — заодно. Бедный Гарри Максуэйн, безуспешно пытаясь понять, в чем шутка, смеясь, бежал за нами, но и тут не достиг успеха.
Мы взяли такси. Приехали в большую гостиницу. Здесь тоже все знали Дэнди. Я ждала в холле у обшитых золотым позументом электронных дверей; служащие мерили меня взглядами. Мне было все равно. Я уже много суток не причесывалась — потеряла гребешок. На мне были, кажется, джинсы и тенниска. Нет, не кажется, я знаю точно, что на мне было. Я до сих пор храню тенниску в углу платяного шкафа; она лежит там, скомканная, серым комочком. Когда я умру, кто-нибудь, верно, выкинет ее, спрашивая себя, что тут делает эта старая тряпка, какая грязнуля и неряха могла ее носить.