Пьер почувствовал, как слезы навертываются у него на глаза, и безотчетно, не замечая, что приводит этим в изумление сухопарых англичан и тучных немцев, прогуливающихся по террасе, он раскрыл свои объятия навстречу тому подлинному Риму, который в лучах благодатного солнца раскинулся у его ног. Будет ли этот Рим благосклонен к его мечте? Обретет ли в нем Пьер, как он утверждал в своей книге, средство, целительное для человечества, охваченного нетерпением и тревогой? Может ли католицизм возродиться, может ли он, воскресив дух раннего христианства, стать религией народных масс, религией, которой в час смертельной опасности алчет потрясенный мир, чтобы утолить свой духовный голод и жить дальше? Пьер был полон великодушного пыла, полон веры. Ему виделся вновь добряк аббат Роз, со слезами умиления читающий его книгу; ему слышалось, как виконт Филибер де Лашу утверждает, что такая книга стоит целой армии; особенно воодушевляло его одобрение кардинала Бержеро, этого апостола неистощимого милосердия. Почему же конгрегация Индекса угрожает запретить его труд? Вот уже две недели — с того дня, как его официально уведомили, что, если он намерен защищаться, ему надлежит прибыть в Рим, — Пьер задавал себе этот вопрос и все не мог отгадать, какие же страницы его книги вызвали осуждение отцов церкви. Ему казалось, что любая из них сияет праведным светом христианства. И все же он прибыл в Рим, трепеща от восторга и отваги, спеша припасть к стопам папы, отдаться под его высочайшее покровительство, заверить его, что каждая строка осужденной книги навеяна духом его политики, проникнута жаждой торжества этой политики. Возможно ли, чтобы осудили книгу, в которой, как искренне полагал Пьер, он восхваляет Льва XIII, споспешествуя ему в создании единой христианской церкви и установлении всеобщего мира?
Пьер постоял еще немного у балюстрады. Вот уже около часа находился он тут и все не мог насладиться величавым зрелищем Рима — города, которым он хотел бы обладать немедленно, дабы разгадать то неведомое, что он в себе таит. О, постичь, познать его, сию же минуту услышать то праведное слово, в надежде на которое Пьер сюда приехал! Как и прежде, в Лурде, здесь его ждало испытание, но только более серьезное, решительное, и Пьер хорошо чувствовал, что либо выйдет из него окрепшим, либо потерпит окончательное поражение. Ему нужна была теперь не простодушная и безраздельная ребяческая вера, но вера иного порядка, вера мыслящего человека, который стоит выше обрядов и символов и стремится по возможности дать человечеству счастье, основанное на необходимом чувстве уверенности. В висках у Пьера стучало: что же ответит ему Рим? Солнце поднялось выше, верхние кварталы ярче вырисовывались на пламенеющих склонах. Вдали золотились, окрашивались в пурпур холмы, а вблизи отчетливо светлели прорезанные множеством окон фасады. Но в воздухе все еще плыл утренний туман, над лежавшими внизу улицами поднималась легкая дымка, она окутывала вершины холмов и таяла в жгучей синеве бездонного неба. Пьеру на мгновение почудилось, будто очертания Палатина стерлись, он едва различал темную бахрому кипарисов, словно занавешенную прахом руин. И, главное, исчез Квиринал; королевский дворец, далеко не внушительный, с приземистым и плоским фасадом, как бы уходил в туман и расплывался вдали, становился неразличим; а слева, над купами дерев, в прозрачной и ясной позолоте солнца, заслоняя все небо, вырастал, владычествуя над городом, собор св. Петра.