Том 18. Рим (Золя) - страница 30

С той минуты Эрнестой владела единственная мысль — спасти дочь, чтобы и та не оказалась замурованной, заживо погребенной в этом склепе. Сама она была чересчур измучена, начинать новую жизнь было уже поздно, но она не желала, чтобы и Бенедетта, подобно ей, вопреки естеству, добровольно похоронила себя в четырех стенах. Впрочем, такая замкнутая жизнь начинала уже претить некоторым представителям аристократических семейств, и даже те из них, кто вначале был недоволен Квириналом, стали искать сближения с ним. Почему потомки, жаждущие деятельности, свободы, места под солнцем, должны наследовать извечную распрю отцов? И хотя примирение между станом церковников и станом мирян казалось немыслимым, разногласия постепенно сглаживались, заключались неожиданные союзы. К политике Эрнеста была равнодушна, политика для нее попросту не существовала; но ей страстно хотелось, чтобы Бенедетта вырвалась из отвратительного склепа, безмолвного и мрачного, каким был для нее самой дворец Бокканера, — дом, где оледенели и были похоронены все ее женские радости. Слишком много выстрадало здесь юное сердце девушки, возлюбленной, а затем супруги; Эрнеста досадовала на неудавшуюся жизнь, бесплодно растраченную в глупом смирении. Выбор нового духовника также оказал на нее свое влияние: будучи глубоко религиозной, Эрнеста соблюдала обряды, послушно следовала его наставлениям. Стремясь обрести большую свободу, она рассталась с отцом иезуитом, которого избрал для нее муж, и обратилась к новому исповеднику, аббату Пизони, священнику храма св. Бригитты, соседней церквушки на площади Фарнезе. Аббат Пизони, кроткий, добродушный человек лет пятидесяти, обладал редкостным для римских жителей милосердием; занятия археологией, увлечение раскопками древностей научили его горячо любить свой город. Ходили слухи, что этот смиренный служитель церкви не раз в щекотливых случаях бывал посредником между Ватиканом и Квириналом; сделавшись духовником сначала Эрнесты, а потом Бенедетты, он охотно беседовал с матерью и дочерью о величии и единстве Италии, о ее господстве, которое восторжествует, едва лишь наступит согласие между папой и королем.

Бенедетта и Дарио любили друг друга так же сильно, как и вначале: то была прочная и безмятежная привязанность влюбленных, уверенных, что им незачем спешить, ибо они все равно предназначены друг для друга. Но случилось так, что Эрнеста решительно воспротивилась этому браку, встала между ними. Нет, нет, только не Дарио! Только не двоюродный брат, последний отпрыск рода, — он, как все Бокканера, похоронит свою жену в мрачном склепе фамильного палаццо. Она будет навеки погребена в этих стенах, где ее ждут разорение, горделивое нищенство, постоянное недовольство настоящим, гнетущее и усыпляющее. Эрнеста хорошо знала юношу, эгоистичного и слабовольного, неспособного ни действовать, ни размышлять, самой судьбою обреченного лишь с улыбкой глядеть, как угасает его род: пусть рухнет дом и кровля обвалится на голову Дарио, — он не сделает ни малейшего усилия, чтобы продлить жизнь этого старинного рода; об иной участи мечтала Эрнеста для своего ребенка: она мечтала, что дочь расцветет среди роскоши и богатства, в стане завтрашних победителей, сильных мира сего. Она упорно и настойчиво боролась за счастье дочери, вопреки ее воле, не скрывая от Бенедетты своих слез, заклиная не повторять ее собственную плачевную участь. Однако мать потерпела бы поражение, натолкнувшись на невозмутимую стойкость девушки, навеки отдавшей свое сердце избраннику, если бы особые обстоятельства не свели Эрнесту с зятем, о котором она мечтала. Случилось так, что именно на вилле Монтефьори, где подружились Бенедетта и Дарио, она встретилась с графом Прада, сыном Орландо, одного из героев объединения Италии. Восемнадцати лет граф Прада прибыл с отцом из Милана в занятый итальянцами Рим, где вначале служил простым чиновником в министерстве финансов; Орландо, старый вояка, получивший звание сенатора, скромно жил на небольшую ренту, что приносили последние крохи состояния, которым он пожертвовал, служа родине. Но героическая одержимость старого сподвижника Гарибальди превратилась у молодого человека в неистовую жажду стяжательства: Прада стал одним из тех завоевателей, одним из тех хищников, что сразу же после победы жадной сворой набросились на Рим и раздирали его на части. Граф смело пустился в спекуляцию земельными участками и, по слухам, разбогател; в эту пору он сблизился с князем Онофрио, которому вскружил голову, внушив ему мысль продать обширный парк виллы Монтефьори и построить на его месте новый квартал. Поговаривали, будто граф — возлюбленный княгини, все еще прекрасной Флавии, которая девятью годами старше его. И действительно, графа обуревали неистовые желания, он рвался к завоеванию и добыче, и это заставляло его забывать о какой бы то ни было щепетильности, когда дело касалось собственности и жены ближнего. С первого же взгляда граф почувствовал страстное влечение к Бенедетте. Сделать ее своею любовницей он не мог, оставалось только жениться; и, не колеблясь ни минуты, Прада решительно порвал с Флавией, внезапно охваченный вожделением при виде этой непорочной девственницы, этого восхитительно юного тела, в котором текла древняя патрицианская кровь. Догадавшись, что мать девушки, Эрнеста, на его стороне, граф, не сомневаясь в своем торжестве, попросил руки юной красавицы. Это многих удивило, ибо Прада был пятнадцатью годами старше Бенедетты; но за него говорил графский титул, исторические заслуги отца, к тому же он ворочал миллионами, пользовался расположением в Квиринале и ему прочили блестящую будущность. Весь Рим с волнением ждал исхода сватовства.