Этому способствовал приезд в Москву жившей в Израиле бабушкиной сестры Шуры. Она приехала весной 1960 года, в недолгий период потепления отношений с Западом. Конечно, от меня могли скрыть Шурин приезд, и сделать это было несложно: она приехала в качестве иностранной туристки, жила в гостинице и дома у нас никогда не появлялась. Но так поступить, очевидно, не посчитали возможным, хотя родители, как я сейчас понимаю, были в нерешительности. С одной стороны, они не могли отказать Шуре в естественном желании посмотреть на своего внучатого племянника, то есть на меня, которого она знала только по фотографиям. Но с другой стороны, они не знали, как объяснить мне, почему мамина тетя оказалась за границей. И не просто за границей, а в Израиле, как называлась к тому времени та часть Палестины, куда Шура уехала в конце 1920-х.
Экзотический Израиль, о котором я тогда очень мало знал, безусловно, возбудил бы мое любопытство, а потому само это слово тогда не было даже произнесено. Мне сказали, что Шура приехала из Крыма, а вообще-то живет во Франции. Эта версия содержала в себе долю правды. Шурин муж, специалист по виноградарству, много лет работал во Франции и даже имел двойное гражданство: израильское и французское. Не исключаю, что Шура въехала в СССР как гражданка Франции. Возможно даже, что Шурина поездка включала отдых в Крыму.
Но как бы то ни было, родительский расчет оказался правильным: ни с какими дальнейшими расспросами я к ним до поры до времени не приставал. Франция так Франция – этот факт не показался мне особенно удивительным или интересным. Прежде всего по сравнению с теми чудесами, которые окружали Шуру в Москве. Главным из этих чудес был автомобиль ЗИС-110 с откидным верхом, предоставленный в Шурино распоряжение «Интуристом». Этот автомобиль был советской копией представительского «паккарда», на такой машине ездили члены правительства, и у меня в голове не умещалось, что на ней могут ездить простые смертные. К моему восторгу, мне тоже довелось один раз на ней прокатиться – вместе с бабушкой и Шурой.
Сама Шура оказалась изящной и моложавой иностранной дамой. Именно иностранной – это свое впечатление я помню твердо, хотя мне трудно было бы объяснить, из чего оно сложилось. По-русски Шура говорила без малейшего акцента, хотя прожила тридцать лет за границей. Наверное, дело было в ее прическе, незнакомых духах, одежде, видимо, очень дорогой и модной, хотя разобраться в подобных деталях я в восемь лет, разумеется, не мог. Но наиболее непривычна, как я теперь понимаю, была Шурина манера держаться – по российским понятиям холодноватая, лишенная родственной теплоты.