Смерть Феликса всегда осознавалась мною как рубеж в моей жизни, как конец детства. В первые годы не проходило и дня, чтобы я не думал о Феликсе, не горевал, что его уже нет. И чем старше я становился, тем больше дивился его поразительному мужеству. Ведь он никогда – ни словом, ни взглядом – не показал нам, что боится умирать.
Во французской школе у меня были товарищи не только среди моих одноклассников. Я приятельствовал и с некоторыми из тех, кто учился классом старше. В частности, с Андреем Булавко, с которым я сблизился в конце седьмого класса. Это был невысокий красивый подросток с холодными глазами стального цвета. Вел он себя насмешливо и задиристо, попеременно разыгрывая из себя то толстовского Долохова, то разочарованных героев Ремарка и Хемингуэя.
Булавко во многих отношениях был моей противоположностью: он плохо учился, терпеть не мог школу, во всяком случае на словах, не любил учителей, к которым я относился с уважением. В восьмом классе он на спор выпил во время урока бутылку портвейна; охотно и цинично описывал мне свои победы над девушками, видимо, существенно их преувеличивая.
Несмотря на все эти различия, а может быть именно в силу этих различий, меня притягивало к Андрею. К тому же у нас было и немало общего: мы читали и любили одни и те же книги, а потому говорили на одном языке. Меня Булавко все время подначивал, стремясь вывести из себя, я же с самого начала взял с ним тон полнейшей невозмутимости, и это, в свою очередь, не давало ему покоя.
Однажды, когда моих родителей не было дома, Андрей пришел ко мне в гости и взялся за свою обычную игру. Впрочем, на этот раз она была не такой уж обычной. Желая испытать мою выдержку, Андрей вылез в открытое окно (дело было поздней весной) и стал прохаживаться по карнизу. Мы жили на четвертом этаже, карниз был покрыт кровельным железом с наклоном наружу, и соскользнуть с него ничего не стоило. Внизу под окном стали собираться обеспокоенные прохожие. Не могу сказать, что это далось мне легко, но я заставил себя уйти в другую комнату, понимая, что в мое отсутствие вся затея потеряет смысл. Действительно, как только я ушел, Андрей залез обратно и больше таких штук не выкидывал. Этот поступок был явно навеян «Войной и миром», эпизодом с пьяным Долоховым на карнизе.
К этому времени среди некоторых наших общих знакомых стали возникать разговоры о самоубийствах, нечто в духе декадентства начала прошлого века, бунинского корнета Елагина. У Булавко на запястьях были заметные шрамы – то ли он действительно пытался покончить с собой, то ли поцарапался, чтобы казаться интереснее. Как бы то ни было, многие видели в нем этакого романтического героя. У меня подобные разговоры вызывали ироническую реакцию, про шрамы Андрея я никогда не расспрашивал и не без нарочитости заявлял, что считаю самоубийство результатом болезни или придури.