Возвращаются с ведрами Красюк и Шушин. Сашка Кобзарь, закатав рукава, хватает тряпку и, плеснув воду под ноги подметавшему Вертеле, принимается растирать пол. Вертела бросается к другому ведру.
— Куда? Ты принес воду? — отталкивает его Валерка.
— Ты же мыть не умеешь, — тянет на себя ведро Вертела.
— Да? Может, и тебя еще научу!
Ведро таскают из стороны в сторону до тех пор, пока в нем ничего не остается.
В любой работе, даже в такой вот дурашливой, человек хорошеет. Я ловлю себя на том, что исподволь любуюсь своими архаровцами. Чем плох, например, Валерка? Не зря в Запорожской сечи прозвали его пращура Красюком. Не извелся казацкий род и в самом Валерке. Многим сверстникам лишь по частям достались воспетые в фольклоре богатства, которыми он владеет один. Тут и черные брови, и карие очи, и в ладонь румянец, и молодецкая стать. Все в нем еще пока зелено, но пройдут годы, и будет Валерка парень что надо.
Сашка Кобзарь — патриарх класса. Он дважды оставался, и теперь ему четырнадцатый год. Не будь он блондином, каждый заметил бы пушок на верхней губе. Его соломенной челке может позавидовать любая поклонница парикмахерской перекиси. Голубые Сашкины глаза переменчивы: то добрые и ясные, то блестящие с наглецой — по настроению. А настроение у Сашки хорошее, когда его гладят по шерстке.
Навалившись на тряпку сильными руками, Сашка трет пол, как заправская хозяйка. Временами он вскидывает ноги и ходит на руках. Коля Шушин презрительно смотрит на болтающиеся Сашкины ноги и косится в мою сторону. Я делаю вид, что ничего не вижу.
Юрка Вертела умеет ходить на голове только в переносном смысле.
Если поймать минуту, когда Юрка сидит спокойно и сфотографировать, то на карточке отпечатается круглая, курносая физиономия с невинными карими глазами. Если еще хорошенько заретушировать густую сетку легкомысленных веснушек и пару обязательных царапин, ссадин или чернильных пятен, то это будет вполне благообразная физиономия. Но такой минуты не бывает. Вот он уже соскочил с парты и, схватив оставленную Сашкой тряпку, набросился на потеки. И конечно, во все стороны летят брызги.
— Эй, потише! Чего расплевался, как верблюд! — оборачивается к нему Вовка Радченко.
Вовка увлечен своим художеством. Он где-то достал известь, щетку и забеливает пятна на стенах. От удовольствия даже язык высовывает. Это не идет к его строгому, всегда серьезному лицу с правильными крупными чертами.
Поражает своей сообразительностью Генка Воронов. Выстроив из парт пирамиду, он взбирается под потолок и протирает лампочки. Покончив с одним рядом, он усаживается отдохнуть, молча и угрюмо озираясь на класс. Улыбка на его широком скуластом лице редкая гостья. Ходит Генка, сутулясь и опустив голову. Разговаривая, не глядит на собеседника. Видно, оттого, что сильно косит, и парню хочется скрыть этот недостаток. Ему тоже пошел четырнадцатый год.