От второй рюмки Ольховский отказался, показывая, что ценит чужое время и правильно понимает гостеприимность жеста. Он поблагодарил и коротко попрощался.
— Желаю успеха,— проводил его фразой математик.
Мордастый уже смотрел мимо.
Не взглянула на него и секьюрити.
Он неторопливо и деловито двинулся в сторону автобусной остановки, всем видом показывая и даже играя перед самим собой, что идет пешком не потому, что у него нет машины вроде оставшихся за спиной у гостиницы, а потому что неограничен в любых своих действиях и предпочитает прогуливаться пешком.
Отойдя на хорошее расстояние, он сказал:
— Ну, твою же мать!..— покрутил головой и сплюнул.
10
Как по мере роста знания открывается до бесконечности смежная область еще не знаемого — так с ходом корабельных работ вырастал до нереального объем всего того, что требовалось сделать. Мознаим впал в коматозное состояние.
— Хочешь увидеть лицо Сизифа, оглушенного своим камнем? — шепнул Беспятых доктору за четырехчасовым чаем в кают-компании.
Мознаим очнулся оттого, что горечь жизни стала нестерпимой и достигла чисто физического ощущения. Он допил чай и прислушался к желудку. Желудок ответил конвульсивной попыткой вывернуть себя через пищевод. В стакане были размешаны две ложки соли: Акела промахнулся.
— Не горько, Виталий Николаевич? — посочувствовал Беспятых.
— Это вы для очищения организма? — поинтересовался доктор.
Кают-компания захохотала. Мознаим обиделся и вышел. Взбалтывание при ходьбе послужило катализатором реакции, он впрыгнул в гальюн и хлынул верхом и низом, как если бы проглотил огнетушитель. Организм действительно очистился: голова стала ясной. Это была ясность смертного приговора.
Этот приговор он попытался опротестовать у командира.
— Нужна хотя бы одна кормовая пародинамомашина,— рыдал он. А где я возьму новые паропроводы для высокого давления? Их из водопроводных труб не сваришь!
Музыкальное ухо могло обнаружить в его плаче мелодическую полифонию, он был построен подобно симфонии в четырех частях, и тональность всех четырех была исключительно ре-минор. Менялись лишь скорость и сила от форте до пианиссимо. Бессердечно развлекшись, Ольховский прервал эту филармонию практическим вопросом:
— Сколько тебе надо?
— Чего? — остановил Мознаим пиление безумного смычка.
— Людей и денег.
— Это работа для дока! Для судоремонтного завода!
В дверь вежливо постучали.
— Кто еще? — заорал Ольховский.
И вошли именно те, кем он только что интересовался: люди и деньги. Первые были представлены старпомом и старшиной второй статьи Бубновым, и хотя невысокий старпом пихал его рукой в загривок чуть даже снизу, впечатление от композиции возникало, как если бы кошка тащила в зубах за шиворот поджавшего лапки котенка. Деньги же содержались в фанерном ящике со знакомой нам надписью «На реставрацию музея крейсера „Аврора“», каковой ящик был извлечен из пакета, загадочно улыбающегося лицом Моны Лизы и сердечно извиняющегося «Sorry, Leonardo».