— Если ты поедешь в Мелкомб-Хаус, ты навсегда погибнешь для общества, — сообщила ей свекровь.
Гарриэт, унижаемая годами бранью, не ответила, что погибнуть для общества, которым она наслаждалась в Челси, было бы невыразимым счастьем.
— Репутация твоего брата всеми обсуждается, — продолжала леди Беркли. — Действительно, компаньонка его подопечной! Из всего, что известно, вероятно, это одна из его девиц, которую он хочет навязать обществу. Лично я никогда не слышала о дочери Шейна.
— Себастьян сказал, — отважилась Гарриэт, — что лорд Роксхэм оставил ей свои деньги.
— Подходящая басня, — фыркнула леди Беркли. — Лорд Роксхэм был хороший человек. Я часто слушала его, он говорил как благодетель церкви и приютов. Если он оставил деньги не своей собственной семье, то уж не тому, о ком заботится твой брат, можешь быть уверена. Нет, Гарриэт, боюсь, тебя дурачат, но ты не слушаешь, когда я тебя предупреждаю. Если ты сейчас уйдешь, не приходи ко мне с хныканьем, я тебя не приму.
— Я не приду, мадам, — спокойно ответила Гарриэт.
— Лучше не ходи, — сказала леди Беркли, — но, если ты решила предпринять такой безрассудный и предосудительный шаг, мне остается только молиться за тебя. Но я предупреждаю, ты идешь в дом зла. Я бы не выполнила своей обязанности, если бы не сказала тебе об этом.
— Простите, мадам, но я решила, — был ответ Гарриэт.
На кончике языка у нее вертелись слова, что, как бы ни была плоха жизнь в доме Себастьяна, она не может быть ужаснее и печальнее жизни с ее мужем.
Но годы жизни в несчастье научили Гарриэт тщательно подбирать слова, так же как научили бояться.
Она очень нервничала, когда наемная карета привезла ее к Мелкомб-Хаус, украшенному портиком с колоннами, и лакей в великолепной ливрее спустился по ступеням, чтобы открыть для нее дверь. Она дрожала, когда дворецкий, важный и торжественный, вел ее по покрытой мягким ковром лестнице с красивыми балюстрадами и огромными зеркалами, отражавшими ее темную фигуру в дешевом трауре. Когда она вошла в желтую гостиную, то увидела не элегантную совершенную девушку из общества, а девочку в потрепанном платье, почти школьницу, глядящую на свое отражение в зеркале. Гарриэт внезапно почувствовала, что ее страхи беспочвенны.
Здесь среди всего великолепия был кто-то, такой же простой, как и она сама, кто-то, кого она могла не бояться и кто, слава богу, мог не бояться ее.
Она протянула руки Равелле, и внезапно обе девушки — несмотря на то, что Гарриэт была все-таки старше — прижались друг к другу и рассмеялись чему-то, чего не смогли бы объяснить.