Подчеркивая таким образом недостатки Элеоноры, я обвиняю и осуждаю себя самого. Одно мое слово могло бы ее успокоить: почему я не мог произнести его?
Тем не менее, мы жили вместе более мирно: развлечения освобождали нас от обычных мыслей. Мы лишь по временам оставались одни, и так как, за исключением наших интимных чувств, мы имели один к другому безграничное доверие, то на их место мы ставили наблюдения и факты, и наши разговоры снова приобрели некоторую прелесть. Но скоро этот новый образ жизни сделался для меня источником нового недоумения. Затерянный в толпе, окружавшей Элеонору, я заметил, что стал предметом удивления и порицания. Приближалось время ее процесса. Ее враги утверждали, что она оттолкнула отцовское сердце своими бесчисленными заблуждениями. Мое присутствие поддерживало их уверения. Ее друзья упрекали меня в том, что я врежу ей. Они извиняли ее страсть ко мне, но обвиняли меня в неделикатности. Они говорили, что я злоупотреблял чувством, которое должен был укротить. Только я один знал, что, оставив ее, я увлеку ее за собою и что для того, чтобы последовать за мной, она пренебрегла бы всякими заботами о своем состоянии, всякими соображениями об осторожности. Я не мог открыть обществу эту тайну, и таким образом казался в доме Элеоноры лишь чужим, вредящим успеху тех стараний ее, которые могли решить ее судьбу. И благодаря странному искажению истины, в то время когда я был жертвой ее непреклонных желаний, ее жалели, как жертву моего влияния.
Еще новое обстоятельство усложнило это тяжелое положение.
В поведении и манерах Элеоноры вдруг произошла странная перемена. До сих пор она казалась занятой только мною одним. Внезапно я увидел, что она принимает и ищет поклонения окружавших ее мужчин. Казалось, что характер этой женщины, такой сдержанной, такой холодной, такой мрачной, вдруг переменился. Она поощряла чувства и даже надежды целой толпы молодых людей, из которых одни были увлечены ее красотой, а другие, несмотря на ее прошлые заблуждения, серьезно добивались ее руки. Она разрешала им долгие свидания наедине, она высказывала им то сомнительное, но влекущее отношение, которое мягко отталкивает лишь для того, чтобы удержать, потому что свидетельствует скорее о нерешительности, чем о равнодушии, и больше говорит о промедлении, чем об отказе. Впоследствии я узнал от нее, и факты доказали мне это, что она поступала так из ложного и прискорбного расчета. Она надеялась оживить мою любовь, возбуждая мою ревность, но это было размешиванием золы, которую ничто не могло воспламенить. Возможно, что к этому расчету примешивалось и бессознательное тщеславие женщины: она была оскорблена моей холодностью, она хотела доказать самой себе, что еще может нравиться. Возможно, наконец, что в том одиночестве, в котором я оставлял ее сердце, она находила некоторое утешение, внимая словам любви, которых я давно уже не произносил.