Было поздно. Я оставил ее. Я спешил лечь спать, чтобы кончить этот длинный день, и, убедившись, что он кончен, я почувствовал себя на мгновение освобожденным от огромной тяжести.
На следующий день я поднялся только к полудню; как будто отдаляя начало нашего об'яснения, я отдалял этим роковую минуту. За ночь Элеонора успокоилась, ее успокоили н ее размышления, и мои слова накануне. Она говорила мне о своих делах с видом доверия, слишком хорошо свидетельствовавшим о том, что она считала нашу жизнь связанной неразрывно. Где же было найти слова, которые снова толкнули бы ее в одиночество?
Время проходило с ужасающей быстротой. Каждая минута делала предстоящее об'яснение все более необходимым. Из назначенных мною трех дней был на исходе уже второй; господин Т. ждал меня самое позднее через день. Его письмо к моему отцу уже ушло, и я готовился нарушить свое обещание, не сделав ни малейшей попытки привести его в исполнение. Я выходил, я приходил, я брал Элеонору за руку, я начинал фразу, которую тотчас же обрывал, я смотрел на солнце, которое склонилось к горизонту. Наставала ночь, и я снова откладывал об'яснение. Мне оставался день. Было довольно одного часа.
Этот день прошел, подобно предыдущему. Я написал господину Т., чтобы испросить у него еще времени, и, как это свойственно слабым натурам, я нагромоздил в своем письме тысячу доводов, для того, чтобы оправдать мое промедление, чтобы показать, что то ничего не меняет в моем решении и что с этой минуты могли считать мою связь с Элеонорой навеки разорванной.
Глава десятая
Следующие дни я провел более спокойно. Я отодвинул в неопределенное будущее необходимость действовать; она больше не преследовала меня, подобно призраку. Я хотел иметь время для того, чтобы приготовить Элеонору. Я хотел быть более кротким и нежным с нею, чтобы сохранить по крайней мере дружеские воспоминания. Мое волнение было совершенно иного рода, чем прежде. Я умолял небо, чтобы оно вдруг воздвигло преграду между Элеонорой и мною, через которую я не мог бы перешагнуть. Преграда эта воздвиглась. Я устремлял свой взгляд на Элеонору, как на существо, которое должен был потерять. Ее требовательность, столько раз казавшаяся мне невыносимой, не пугала меня больше: я чувствовал себя заранее освобожденным. Я был свободнее, пока уступал ей, и не ощущал больше в себе того внутреннего протеста, который прежде постоянно толкал меня к разрыву. Во мне не было больше нетерпения, напротив, - я испытывал тайное желание отдалить роковой миг.
Элеонора заметила это более внимательное и чувствительное настроение: она стала менее грустной. Я искал разговоров, которых прежде избегал; я наслаждался ее проявлениями любви, прежде докучными, теперь драгоценными, потому что каждый раз они могли быть последними.