Тут над их головами ритмично заскрипели доски, и на верхних ступенях лесенки, ведущей в трюм, показались сапоги с широкими сморщенными раструбами. Люс замолк и, хлебнув темного настоя из протянутого Эрнихом ковшика, с силой навалился на весло.
А через пару дней на бледном пальце Нормана засветился жемчужный человеческий глаз, оправленный в золото. Он носил его совершенно открыто, не стесняясь тем, что черный бриллиантовый зрачок проступает сквозь дымчатое кружево манжет, осыпавших его ладони до кончиков ногтей. Но половине команды было уже все равно. Люди настолько ослабели от голода, что, соскальзывая по вантам на палубу, уже не уходили в свой отсек, а просто ложились на доски вдоль конских загонов и подолгу лежали так, жадно втягивая ноздрями запах конского пота и ногтями выскребая из щелей просыпавшееся зерно.
— Ничего-ничего, потерпите еще немного, — утешал их Норман, прохаживаясь вдоль загонов с трубкой в зубах и пощелкивая по доскам длинным гибким хлыстом.
Те же, у кого хватало сил спуститься в общую каюту, по большей части сидели молча и лишь изредка принимались вяло тузить друг, деля пойманную в крысоловку или проткнутую шпагой крысу.
Гребцам было легче: ветер изо дня в день напористо наполнял паруса, и прикованные в трюме не столько помогали ему, сколько дремали, сидя на влажных от мочи и ночной росы скамьях. Теперь их кормили раз в день, разливая по протянутым плошкам водянистую, воняющую гнилым луком похлебку с горькими чешуйками сала, плававшими поверху, и потому Эрних стал незаметно для Нормана добавлять в свой настой мелко накрошенный корень зелии, глушивший муки голода и навевавший измученным людям яркие отчетливые сны.
В одном из таких снов Бэрг увидел Тингу. Она стояла у стенки женского загона и, припав к узкой щели между досками, смотрела, как находившийся около мачты падре помахивал в душном полуденном мареве маленькой дымящейся плошкой, подвешенной к его пухлым коротким пальцам тремя сверкающими на солнце цепочками. На палубе перед ним лежал человек с высохшим до кости лицом. Глазницы его были прикрыты истертыми бурыми кружками, обеими руками человек крепко прижимал к плоской груди деревянный крест, и по тому, что грудь эта оставалась неподвижной, если не считать слабо шевелящихся от ветра лохмотьев, кое-как прикрывавших загоревшее до черноты тело, Тинга поняла, что человек мертв. Но вместе с ней это понял и Бэрг, смотревший сквозь щель между досками глазами Тинги и странным образом ощущающий себя как бы внутри ее тела. Странно было и то, что он, Бэрг, до этого ни разу не видевший той, которая была предназначена ему в жены, сразу понял, что это именно она, и тут же во сне решил по пробуждении непременно поблагодарить Эрниха за эту призрачную встречу. Но все эти мысли промелькнули в его уме в один миг и вновь отступили перед наползающей на глаза картиной, теперь уже озвученной щелкающими звуками незнакомой речи, ритмично изливающейся из бледных, окаймленных редкой пепельной щетиной губ падре. Тот говорил долго, певуче, и речь его сопровождалась лишь свистом ветра в корабельных снастях да редким постукиванием лошадиных копыт по доскам загона. Окончив свою речь, падре замолк, крестообразно взмахнул над мертвым дымящейся плошкой и отошел, уступив место двум гардарам. Они затолкали мертвеца в мешок, бросив ему в ноги несколько крупных гладких камней, словно специально приготовленных для такого случая, и, затянув узлом горловину, по доске спустили мешок за борт. Тут раздался всплеск, и Бэрг проснулся. В первый миг ему показалось, что он все еще смотрит перед собой глазами оставленной во сне Тинги. Услышал слабый топот на палубе и редкие радостные восклицания гардаров, часто повторявших одно слово «йуна! йуна!»