— Если я не отправлюсь туда сам, — просипел человек, — без твоей помощи!..
Гуса еще раз негромко щелкнул кнутом по доскам конского загона; кони забеспокоились, забили копытами, захрипели, вскидывая к ночному небу точеные морды с раздутыми ноздрями. Потом Гуса исчез, словно растворившись в темном воздухе над палубой, а человек так и остался лежать перед загоном, широко раскинув руки со сжатыми кулаками.
«Так вот они какие, — думал Эрних, отступая к загону и держа наготове увесистый, изукрашенный тонкой резьбой пистолет, — озверевшие от голода, от жажды, признающие над собой только один закон — закон силы… И что для них слова падре о любви к ближнему?!.» Он сам уже четвертый день пил только травяной настой, но не чувствовал никакой слабости. Напротив, чувство было такое, будто его тело день ото дня становится легче и свободнее в движениях, как тело каторжника, освобожденное от оков. Теперь он слышал все, даже редкое, затаенное дыхание Сафи за массивной дверью каюты. Он не только видел глаза измученных, затравленных страхом гардаров, он как бы чувствовал на своей коже колкие бегающие прикосновения настороженных взглядов. «Их слабость только видимость», — думал он, глядя, как один из гардаров, широкоплечий низкорослый детина без трех пальцев на левой кисти враскачку подошел к черному квадрату полотна и с глухим стуком бросил на него два тяжелых пистолета. Следом за ним от противоположного борта отделился второй — рослый, сутулый, выступавший чуть боком и смотревший исподлобья единственным глазом, желтым, оправленным в вывернутые рубиновые веки. Гуса поднялся и встал у мачты, все еще не выпуская из руки кривого короткого клинка. Он, казалось, ленивым и даже равнодушным, презрительным взглядом наблюдал за тем, как гардары один за другим бросают оружие в лязгающую громыхающую кучу посреди палубы. Тут же, рядом, складывались разной формы и длины клинки. Когда же кто-то слегка дернулся в сторону мачты, то ли намереваясь скрыться за ней, то ли повинуясь случайному толчку палубы, сам Норман так рявкнул на недотепу, что тот с перепугу упал на четвереньки и бросил в общую кучу свой единственный пистолет.
Когда с оружием было покончено, Эрних знаком подозвал к себе гардара со связкой ключей на поясе, и тот безропотно снял с пояса и вручил ему широкое ожерелье из длинных железных стержней, отороченных двойным, причудливо вырезанным опереньем.
— Падре, — громко позвал Эрних.
— Я здесь, сын мой, — послышался голос священника где-то за его спиной.
— Вы много говорили о милосердии, — продолжал Эрних, — вам предоставляется прекрасный случай проявить его, своей рукой освободив от оков тех несчастных, что сидят под нами! Еще вы, как мне помнится, говорили, что вера без дел — мертва! Красивые слова, падре, — сколь прекрасны должны быть поступки человека, произносящего их! Действуйте, падре!