И приказчик, поминутно вздыхая и сердобольно кашляя в жидкую бороденку, рассказал о своей беде.
— Девок‑то когда пытать, указал, Егорыч? ‑ выслушав приказчика, спросил Мамон.
— После всенощной, сердешный.
— Пожалуй, я сам с ними займусь. У меня не отвертятся. А Мокей твой пущай избу охраняет. Время нонче неспокойное. В других‑то поместьях мужики красного петуха господам пускают. И наши все волком смотрят.
— И то верно, сердешный. Помоги моему горю. Двое холопов моих на пытках ничем не обмолвились. В вонючие ямы приказал их кинуть. А седни девкам черед.
Сразу же от приказчика Мамон заявился в свою просторную избу. Жил пятидесятник бобылем, отродясь женатым не был. Однако держал при себе статную сенную девку Ксюшу для присмотра за хозяйством.
Помолившись перед киотом. Мамон осушил три чарки кряду хмельной браги, вволю поужинал и повалился на спальную лавку. Сенная девка прибрала на столе и молча повернулась к хозяину.
— Чего стоишь, дуреха? ‑ пробубнил пятидесятник.
— Сичас, батюшка… Грешно так… Божницу завешу, ‑ засмущалась девка, расстегивая застежки на льняном сарафане.
Мамон глянул в оконце и вдруг вспомнил Калистратовских холопок. Хмыкнул в бороду и отослал Ксюшу назад.
Через полчаса, забрав ключ у Мокея, пятидесятник подошел к княжьему терему и разбудил воротных сторожей. Узнав Мамона, караульные пропустили его к темному приземистому подклету.
Мамон, прихватив с собой слюдяной фонарь, отомкнул замок на железной решетке и по каменным ступенькам сошел в просторную и холодную пыточную.
Пятидесятник поднял над головой фонарь, осветив мрачный подклет, выложенный по стенам и потолку белым камнем.
Посреди пыточной ‑ дыба на двух дубовых просмоленных стояках. Застенок существовал издавна. Покойный старый князь Телятевский, крутой и жестокий по своему нраву, нередко самолично потешался над провинившимися холопами.
Холодно, сыро.
В углу, на куче соломы прикорнули дворовые девки. Мамон остановился возле их ног, окинул внимательным взглядом, пробурчал:
— Ничего девки, в теле, хе‑хе…
Поставил фонарь на дощатый стол и растолкал узниц. Холопки, увидев перед собой черную лопатистую бородищу, испуганно вскрикнули и тесно прижались друг к другу.
— А ну, поднимайся, крещеные. Потолкуем малость.
Девки, одернув сарафаны и поправляя волосы, уселись на лавку, молча подняли на пятидесятника оробевшие глаза.
— С тебя зачну. Как звать‑то, милая? ‑ ткнув пальцем на рослую чернявую холопку, вопросил Мамон.
— Аглаей, батюшка. А енто ‑ Меланья..
— Вот и добро. Чать, притомились тут? И всех‑то дел крупица. А‑я‑яй! Ну‑ка, скажи мне, Аглаха, куда сундучок подевался?