В кабак вошли земские ярыжки. Пытливо глянули по лицам бражников и побрели меж столов к стойке. А в темном углу, не замечая государевых людей, пьяно закричал сухощавый, со щербатым лицом посадский в долгополой чуйке[101].
— Горемыки мы, братцы! Ремесло захирело, в избах клопы да тараканы, ребятенки с голоду мрут. ‑ Слобожанин с чаркой в руке, пошатываясь, вышел на середину кабака и продолжал сердито выкрикивать, расплескивая вино на босые, грязные ступни.
А отколь наше горюшко? Все беды на Руси от него ‑ татарина Бориса Годунова. Енто он, братцы, нам пошлины да налоги вдвое увеличил. Он же и младехонького царевича загубил, и Москву ремесленную спалил, и крымцев на Русь призвал.
От стойки оторвались трое молодцов в долгополых сукманах. Надвинулись на посадского, зло загалдели:
— Бунташные речи речешь, вор. Айда с нами.
Слобожанин оттолкнул одного из истцов, но остальные сбили бражника наземь. Болотников насупился, поднялся с лавки, норовя помочь слобожанину, и опять его вовремя удержал Афоня Шмоток. Молвил тихо:
— Сиди, Иванка. Здесь истцов да ярыжек завсегда полно бродит. Мигом в Разбойный приказ сволокут.
Когда дерзкого тяглеца вывели из кабака, Иванка сказал глухо:
— Не любят бояре правду. Сказнят теперь его, либо язык вырвут.
Один из питухов ‑ тощий, с изможденным желтым лицом ‑ с досады швырнул на земляной пол дырявый войлочный колпак, воскликнул:
— Э‑эх, жизнь горемычная! Налей чарочку, Потапыч.
Целовальник ‑ дородный, чернобородый, с бойкими плутоватыми глазами, в суконной поддевке ‑ вскользь взглянул на бражника, буркнул, поглаживая густую бороду:
— Деньгу кажи, мил человек.
— Последний грош пропил, Потапыч. Ублажь. Душа горит, выпить страсть хочется.
Целовальник окинул взглядом посадского с ног до головы и проронил нехотя:
— Сымай сапоги, братец. Косушку нацежу.
— Помилосердствуй, батюшка. Сапоги у мя последни.
— Тогда ступай прочь.
— У‑у, нехристь! ‑ в отчаянии махнул рукой на целовальника посадский и принялся стаскивать с ног кожаные сапоги. ‑ Наливай, душа окаянная!
"Словно наш мельник Евстигней. Такой же скаредный", ‑ подумал о целовальнике Иванка и потянулся, к чарке. Однако его вновь остановил Шмоток.
— Не пей, Иванка. Осерчает Якушка ‑ в подклет посадит.
— Оставь, Афоня. На душе смутно, ‑ вымолвил Иванка и осушил чарку.
Тем временем в кабак вошел новый посетитель. Пытливо глянул по сторонам и подошел к стойке. Наклонился к Потапычу и что‑то шепнул на ухо.
Целовальник закивал пышной черной бородой и торопливо позвал кабацкого ярыжку:
— Запали свечи, Сенька. Темно в кабаке. Да поспешай, поспешай у меня!