— Глянь, Исай Парфеныч! Стречу тебе косец идет. Исай Болотников разогнул спину, воткнул косу в пожню и, приставив ладонь к глазам, прищурясь, вгляделся в незнакомца. Однако далеконько, сажен триста, не разглядеть. Кого это бог послал на чужое угодье. Всякому крестьянину на миру свой покос отведен.
Исай нахмурился, но продолжал косить дальше. Не поднимая головы, широко размахивал горбушей, покуда не услышал шарканье встречной косы.
Болотников вытянул из плетеного бурачка каменный брусок, чтобы подправить горбушу и, еще раз взглянув на приблизившегося страдника, обрадованно опустил косу.
В саженях десяти, утопая по грудь в мягком разнотравье, перед ним стоял улыбающийся статный, загорелый детина, в белой домотканой рубахе.
— Бог на помощь, батя! ‑ весело вымолвил Иванка и шагнул отцу навстречу.
— Здорово, сынок. Поило траву топчешь? Нешто так крестьянину можно.
Иванка только головой крутнул. Ну и выдержка у отца! Взялся за горбушу и принялся прокладывать к Исаю широкую дорогу.
Скупо улыбаясь в пушистую с густой проседью бороду, опершись руками о косье, Исай молча любовался сыном.
Косил Иванка толково, по‑мужичьи, шел не спеша, не частил, размашисто поводил острой горбушей, оставляя позади себя ровный, широкий валок дурманяще пахнущей сочной травы.
"Слава богу, живым возвернулся. Добрая помощь мне со старухой будет", ‑ облегченно подумал Исай.
Шаркнув косой у самых отцовских лаптей, Иванка бережно положил горбушу на ощетинившуюся стерню, а затем обнял отца за плечи.
Исай ткнулся бородой в Иванкину щеку, поперхнулся и, освободившись от крепких объятий, еще более раздавшегося в плечах сына, спросил участливо:
— Шрам у тебя на щеке. Басурмане поранили?
— Поганые, батя. Оставили мне приметинку.
Иванка внимательно глянул на Исая, и сердце его обожгла острая жалость. Отец еще больше похудел, осунулся, глаза глубоко запали, лицо испещрили глубокие морщины.
— Не хвораешь, батя?
— Ничего, сынок. По ночам малость в грудях жмет. Отойдет небось.
— Настойки из трав бы попил, батя. Сходил бы к Матрене на заимку.
— После страды, Иванка. Недосуг сейчас… Афонька о тебе уж больно лихо врал. Рассказывал, что будто бы ты самого сильного басурманина в татарском войске сразил. Правду ли бобыль по всему селу трезвонил?
— Правда, батя. Нелегко было с поганым биться.
Исай, гордясь сыном, молвил тепло:
— Выходит, не посрамил отца, сынок. У нас в роду хилых не водилось.
— А вон и конь тебе, батя, ‑ показал рукой на край покоса Иванка.
Исай по выкошенной пожне заспешил к новой лошади‑кормилице.
Вечером, возвратившись с сенокосного угодья, Иванка выбрал на княжьей конюшне вместе с Никитой резвого скакуна и сразу же засобирался в дорогу.