Ворон спускается ниже на мохнатую еловую лапу, обдав сухой пахучей хвоей желтое лице скитальца с запавшими глазами и ввалившимися, заросшими щеками.
Пахом лежит покорно и тихо. Открывает глаза и едва шевелит рукой. Ворон отлетает на вздыбленную корягу и ждет жадно, терпеливо. Вот уже скоро начнется для него пир.
Бродяга слабо стонет, руки раскинул словно на распятии. Трещат сучья, шуршит хвоя. Ворон снимается с коряги на вершину ели.
Перед человеком стоит лось ‑ весь литой, могучий, в темно‑бурой шерсти, с пышными ветвистыми рогами.
Пахом смотрит на зверя спокойно, без страха, А лось замер, круглыми выпуклыми глазищами уставился на опрокинутого навзничь человека.
"И‑эх, мясист сохатый" ‑ невольно думает бродяга, и полумертвые глаза его вновь ожили и загорелись волчьим голодным блеском.
Бродяга глотает слюну и тянется рукой к кожаному поясу. Там длинный острый нож в плетеном туеске.
"Пресвятая богородица, сотвори милость свою, придай силы одолеть сохатого. Будет мясо ‑ стану жить. А не то смерть грядет", ‑ одними губами шепчет Пахом и потихоньку вытаскивает нож из туеска.
Все. Готово. Помоги, осподи! Теперь собраться с силами, подняться, одним прыжком достать лося и коротким ударом вонзить нож в широкое звериное горло.
А сохатый стоит, хлопает глазищами, как будто раздумывает: дальше любопытствовать или обойти стороной лесного пришельца.
Скиталец напрягся, дрожит правая рука с ножом, и всего в испарину кинуло.
Но и лось почуял недоброе. Переступил передними ногами, ушами прядает.
"Уйдет, поди, в кусты сиганет, окаянный", ‑ тоскливо думает Пахом и порывается подняться не ноги.
Но зверь начеку. Стоило слегка оторваться от земли, как лось резко вздернул голову, круто повернулся и шарахнулся в дремучие заросли.
Бродяга рухнул на валежник и застонал отчаянно, заунывно."Теперь пропаду, прощевай, Пахомка и Русь‑матушка…"
А ворон вновь спустился с лохматой ели на корявый ствол.
Бродяга умирал…
Княжий дружинник[1] Мамон ехал верхом на гнедом коне. На нем кожаные сапоги из юфти, темно‑зеленый суконный кафтан, на крупной голове шапка‑мисюрка[2]. За узорчатым плетеным поясом ‑ пистоль, сабля пристегнута.
Пятидесятник дюж и космат. Глаза дикие. Мясистый нос с горбинкой, черная борода стелется по широченной груди веником.
Дорога шла лесом ‑ глухим, дремучим, безмолвным. По обе стороны дороги стояли вековые ели и сосны, цепляясь зелеными пахучими лапами за путников.
Мамон, зорко вглядываясь в непролазные чащи, недовольно ворчал:
— Поболе семи верст до Матвеевой избушки. Вона куда старик забрался бортничать. Здесь гляди в оба: край лихих людей и разбойных ватажек.