Управитель Захарыч, провожая князя с красного крыльца, сердобольно высказывал:
— Оставался бы в тереме, батюшка Андрей Андреич. Вон мотри и небо мутное, вот‑вот сызнова дождь хлынет. Да и в лесах неспокойно, лихие люди пошаливают, неровен час.
— Бояться несчастья ‑ счастья не видеть, Захарыч, ‑ весело отозвался князь и, забыв об управителе, крикнул выбежавшему из подклета холопу: Тимошка, рогатину с собой прихвати. Авось медведя повстречать доведется.
Тимоха проворно юркнул в подклет, принес рогатину. Рядом с ним встал дружинник Якушка ‑ статный, плечистый детина ‑ любимец князя. Оба одеты в короткие суконные кафтаны, за плечами самопалы, колчаны со стрелами, кожаные мешочки с зелейным припасом.
Князь осмотрел обоих холопов, остался доволен их охотничьим снаряжением и пешком направился к Москве‑реке.
Гаврила, заранее предупрежденный Тимохой, спешно вышел из сторожки, низко поклонился господину.
— Мост спущен. Удачливой охоты, батюшка князь.
Телятевский погрозил ему кулаком:
— Чего‑то опухший весь. Опять с сулейкой в дозоре стоишь?
— Упаси бог, отец родной. Теперь этот грех за мной не водится. Справно службу несу, ‑ поспешил заверить князя Гаврила.
— Ужо вот проверю, ‑ строго произнес Телятевский и зашагал по настилу.
Когда князь скрылся в лесу, дозорный соединил мост, пришел в сторожку, вытащил из‑под овчины скляницу с водкой, понюхал, крякнул и забурчал пространно:
— Ох, свирепа зеленая. И выпить бы надо, да князь не велит… А кой седни день по святцам?[38]
Вышел из избушки. В саженях тридцати от моста, под крутояром рыбачил псаломщик Паисий. Худенький, тщедушный, с козлиной бородкой, в рваном подряснике застыл, согнувшись крючком возле ракитового куста.
"Клюет у Паисия. Видно, батюшка Лаврентий свежей ушицы похлебать захотел", ‑ подумал дозорный.
Гаврила зевнул, мелко перекрестил рот, чтобы плутоватый черт не забрался в невинную душу, и вдруг рявкнул на всю Москву‑реку:
— Эгей, христов человек! Кой седни день?
Псаломщик с перепугу качнулся, выронил удилище из руки и смиренно изрек:
— Лукерья ‑ комарница…
Однако Паисий спохватился, повернулся к Гавриле и, вздымая в небо кулачки, осерчало и тонко закричал:
— Изыди, сатана! Прокляну, невер окаянный! Леща спугнул, нечестивец. Гореть тебе в геенне огненной!
Гаврила захохотал во все горло, а Паисий скинул ичиги, засучил порты, поддернул подрясник и залез по колено в воду, вылавливая уплывающее удилище.
Вдоволь насмеявшись над божьим служителем, Гаврила взошел в избушку и снова потянулся за скляницей.
— Святые угодники на пьяниц угодливы ‑ что ни день, то праздник. Знавал я когда‑то одну Лукерью. Ох, ядрена баба. Да и я был горазд. Зато и помянуть не грех, хе‑хе…