За стеной рубленой бани‑мыленки завывал ветер, шумел моросящий надоедливый дождь, тусклой пеленой застилая бычий пузырь на оконце.
Когда Захарыч закончил свою быль, Болотников поднялся с лавки и, помрачнев лицом, заходил по зыбким половицам.
— Мамон ‑ зверь. Он стрелу кидал. А князь Шуйский ‑ иуда.
— Истину речешь, Иванка. Хошь смерды мы и не нашим мужичьим умишком до всего дойти, но грамотки все явственно обсказали. Поди, за каждый бы столбец князья по сотни рублев отвалили.
— За рублем погонишься ‑ голову потеряешь, Захарыч. Как прослышат князья, что мужик‑смерд их тайну ведает ‑ ну и молись богу. В железа закуют, а то и в подклет к медведю бросят.
— Праведны твои слова, Иванка. Боярские повадки народу ведомы. Кабы князя Шуйского да Мамона на казачий круг вытащить. Там ворам, душегубам и изменщикам особый суд. К пушке привяжут да фитиль приложат ‑ бах ‑ и нет раба божьего. В Диком поле завсегда без топора и плахи обходились…
Возле бани послышались шаги. Пахом поспешно сунул ларец под лавку. Из предбанника просунул густую бороду в дверь Исай.
— Чего впотьмах сидите? Подь во двор, Иванка, дело есть, ‑ сказал и снова зашагал к избе.
— Отцу о грамотках умолчим. Непошто ему в подметные письма встревать. Не до того ему нынче. А ларец припрячь. Мыслю, он еще нам сгодится, высказал Болотников и вышел из мыленки.
По липкой, разбухшей от дождей дороге брел мужичонка с холщовым мешком за плечами. Когда подвода с Болотниковым и Афоней Шмотком поравнялась с прохожим, он сошел на межу, снял дырявый войлочный колпак и молча поклонился.
Иванка натянул поводья, остановил лошадь и пожалел путника.
— Садись на телегу, друже.
— Благодарствую, милостивец. Притомился я малость.
Мужичонка ‑ худ, тщедушен, жидкая сивая бороденка клином, лицо постное, скорбное. На нем заплатанный армячишко, потертые пеньковые порты и лапти размочаленные.
Афоня ‑ в заплатанной рубахе под синим кушаком ‑ подвинулся, вгляделся в прохожего и сразу же взял его в оборот:
— Не ведаю тебя. Откуда путь держишь? С Андреева погоста што ли?
— Поместные мы. Дворянина Митрия Капусты. Из Подушкина бреду к мельнику Евстигнею. Меня же Карпушкой кличут.
Афоня присвистнул, крутнул головой.
— Далеконько зашел. А свой‑то мельник што?
— С него Митрий недоимки батогами выколачивает.
— За что же его, голубу?
— Деревенька у нас бедная, а Капуста вконец поборами задавил. Петруха‑то господину хлебушек задолжал. Да откель его взять‑то? У мельника самого двенадцать ртов.
Афоня завздыхал, языком зачмокал, а Болотников спросил:
— Как с севом управились?