— Худо, милостивец. Хлебушек еще до пасхи приели. Митрий Флегонтыч шумит, бранится, мужиков батогами бьет. А кой прок. Нет у крестьян жита. Запустела пашня, почитай, и не сеяли. Мужики разбредаются, ребятенки мрут. Вконец обнищала деревенька, ‑ горестно промолвил Карпушка.
— А пошто к мельнику нашему?
Мужичонка покосился на страдников, мешок к себе придвинул.
— Чего жмешься? Чать, не золото в мешке‑то, ‑ ухмыльнулся Афоня.
— Шубейку из овчины мельнику несу, православные, ‑ признался Карпушка. ‑ Ребятенки есть просят. Святая троица на носу. Норовил в деревеньке продать. Не берут мужики, за душой ни полушки. Может, пудика три отвалят на мельнице‑то вашей.
— Там отвалят. Либо денежку дадут, либо в рыло поддадут. Хлебушек завсегда в почете, ‑ промолвил Афоня и ударился в словеса. ‑ Слышали? В Москве купцы за четверть ржи по двадцать алтын дерут. У‑ух, зверье торговое! Помню, бывал я годков пять назад в хлебном ряду на Ильинке в Китай‑городе. Сидит, эдак, купчина‑ухарь в своей лавке, борода веником, пудовым безменом на посадских трясет, глотку дерет: "Задарма отдаю, окаянные! Пошто лавку стороной обходите. Сдохнете, ироды!" У меня за душой ни гроша, а к купчине подошел…
Болотников, посмеиваясь, слушал Афоню о том, как он сумел с пустой мошной одурачить свирепого торговца на потеху слободских тяглецов[47].
Мельница ‑ в верстах трех от села Богородского, на холме, за господской нивой. Послал Иванку отец. Наказал привезти муки бортнику Матвею да попросить в долг три чети зерна.
Вправо от дороги, верст на пять, тянулась мимо княжья пашня, покрытая ярким зеленым ковром озими.
Влево ‑ пестрели жухлой прошлогодней стерней и сиротливо уходили в даль, к темному бору, нетронутые вешней сохой, разбухшие от дождей яровые крестьянские загоны.
"Уходит время. У князя уже озимые на пять вершков поднялись, а наши загоны впусте лежат. Велика святорусская земля, а правде на ней места не сыщется", ‑ мрачно раздумывал Болотников, посматривая на несеянное, зарастающее чертополохом крестьянское поле.
Передние колеса телеги по самые ступицы погрузились в глубокую, наполненную жидкой грязью колдобину. Афоня ткнулся лицом в широкую Иванкину спину и поспешно ухватился за малую кадушку, едва не вывалившуюся на дорогу.
— Балуй, Гнедок, ‑ сердито погрозил кулаком лошади Шмоток и, приподняв крышку, запустил руку в кадушку, вытащив из нее золотистого линя.
— Добрая рыба, хе‑хе!
— А крапивы пошто в кадушку наложил, милостивец? ‑ полюбопытствовал Карпушка.
Афоня хитровато блеснул глазами.
— Э‑э, братец. Первостатейный рыбак без оной злой травы не ходит. В крапивном листе всякая речная живность подолгу живет и не тухнет. Глянь в кадку. Вишь ‑ и линь, и язь, и сазан трепыхаются. Душа из них до сих пор не вышла, а ведь ночью вентерем ловил. Вот те и крапива.