Карпушка, осушив вторую чарку, быстро захмелел: отощал, оголодал, всю весну на редьке с квасом. Заплетающимся языком тоскливо забормотал:
— Походил я по Руси, братцы. Все помягче земельку да милостивого боярина искал. Э‑эх! Нету их, милостивых‑то, православные. Всюду свирепствуют, лютуют, кнутом бьют. Нонче совсем худо стало. В последний раз я угодил к Митрию Капусте. Златые горы сулил. Я, грит, тебя, Карпушка, справным крестьянином сделаю, оставайся на моей земле. Вот и остался дуралей. Хватил горюшка. Митрий меня вконец разорил. Ребятенки по деревеньке Христа ради с сумой просят. Норовил уйти от Митрия. Куда там. Топерь мужику выхода нет. Царь‑то наш Федор Иванович заповедные годы ввел. Нонче хоть издыхай, а от господина ни шагу. Привязал государь нас к землице, вот те и Юрьев день…
— Толкуют людишки, что царь скоро укажет снова выходу быть, ‑ с надеждой проронил один из страдников.
— Дай ты бог, ‑ снова вступил в разговор Афоня. ‑ Однако я так, братцы, смекаю. Не с руки царю сызнова выход давать. Господам нужно, чтобы крестьянин спокон веку на их земле сидел.
— Без выходу нам немочио. Юрьев день подавай! ‑ выкрикнул захмелевший конопатый бородач, сидевший возле Иванки.
— Верно, други. Не нужны нам заповедные годы. Пускай вернут нам волюшку, ‑ громко поддержал соседа Болотников.
И тут разом все зашумели, словно растревоженный улей:
— Оскудели. Горек хлебушек нонче, да и того нет. Княжью‑то ниву засеяли, а свою слезой поливаем.
— На боярщину по пять ден ходим.
Болотников сидел за столом хмурый, свесив кудрявую голову на ладони. На душе было смутно. Подумалось дерзко: "Вот он народ. Зажги словом ‑ и откликнется".
А мужики все галдели, выбрасывая из себя наболевшее:
— Приказчик лютует без меры!
— В железа сажает, в вонючие ямы заместо псов кидает…
К питухам подошла Степанида, стряхнула с лавки тщедушного Карпушку, грохнула пудовым кулачищем по столу:
— Тиша‑а‑а, черти!
Мужики разинули рты, присмирели, а Иванка громко на всю избу рассмеялся.
— Ловко же ты гостей утихомирила. Тебе, Степени да, в ватаге атаманом быть.
Бабе ‑ лет под тридцать, глаза озорные, глубокие, с синевой. Обожгла статного чернявого парня любопытным взглядом и молвила:
— В атаманы сгожусь, а вот тебя в есаулы[50] бы взяла.
— Отчего такой почет, Степанида?
— Для бабьей утехи, сокол.
Мужики загоготали, поглядывая на широкобедрую мельничиху.
— Ступай, ступай, матушка, к печи. Подлей‑ка мужичкам штец, ‑ замахал руками на Степаниду мельник.
Степанида появилась на Панкратьевом холме года три назад. Привез ее овдовевший Евстигней из стольного града. Приметил в торговых рядах на Варварке. Рослая пышногрудая девка шустро сновала между рундуков и с озорными выкриками бойко продавала горячие, дымящиеся пироги с зеленым луком. Евстигнею она приглянулась. Закупил у нее сразу весь лоток и в кабак свел. Степанида пила и ела много, но не хмелела. Сказала, что пять лет была стрелецкой женкой, теперь же вдовая. Муж сгиб недавно, усмиряя взбунтовавшихся посадских тяглецов в Зарядье Китай‑города. Евстигней подмигнул знакомому целовальнику