Это небольшое отступление от основной темы приводится для того, чтобы объяснить духовную и психологическую основу тех умонастроений, о которых я пишу ниже.
Сидя в байройтской тюрьме в одиночной камере, ожидая со дня на день выдачи меня в руки дорогих восточных "союзников", я много думал о происходящем вообще и о своем пути за последние военные годы, включая описанное выше. Мне в крайней степени были безразличны наивные парни из Си-Ай-Си, рассказывавшие мне нечто не совсем членораздельное о верности великому восточному союзнику, и продолжавшие удивляться моему закоснелому упорству в, якобы, профашистских настроениях. Меня весьма мало трогало комичное беспокойство новой немецкой администрации тюрьмы, внимательно следившей за столь "важным политическим преступником", каким был я, и боявшейся чем-то не угодить своим американским хозяевам. Впрочем, среди них были люди...
Один пожилой надзиратель явно сочувственно относился ко мне, делая всякого рода поблажки и показывая всем своим отношением полное неодобрение действий американцев.
Мне было жалко т. н. немецких антифашистов, набившихся в администрацию тюрьмы и без всяких колебаний совести съевших маленькую пасхальную посылку, переданную мне от верующих мирян, проживавших в то время в Байройте. Посылка состояла из скромных традиционных пасхальных явств, в виде куска кулича, нескольких яиц и еще чего-то. Кроме того, к ним была приложена смена {74} чистого белья. Белье мне было зашвырнуто в камеру, но из пасхальных подарков я не получил ничего... Но ведь соблазн был слишком велик! Германия еще сидела на голодном карточном пайке.
И в этом маленьком факте, имевшем место на православную Пасху, и оказавшем на меня дополнительное психологическое воздействие, как и во многих других фактах, я почувствовал промыслительно посланное мне одиночество и как бы нарочитое полное отсечение помощи от людей извне ("не надейтеся на князи, на сыны человеческие, в них же несть спасения"), ощущение кажущейся богооставленности, и предельная невозможность воздействовать на ход событий, принимавших довольно скверный оборот - все это вместе взятое как бы открыло мне глаза на происшедшее и происходившее со мною.
Ведь если Господь сподобил меня стать иереем Божиим, то, очевидно, на меня возлагается и тот крест, который по обетованию Спасителя должен нести каждый верующий в Него и от несения которого отказываются многие современные христиане. И не в этом ли в тот момент заключался этот крест, чтобы хотя бы частично пережить пережитое Богочеловеком, пришедшим на землю, частично пережить то, что пережило Его человеческое естество? Господь был на земле одинок, да исключением кучки Его ближайших учеников, разбежавшихся в страхе при Его задержании в Гефсимании людьми пришедшими "от первосвященников и старейшин народных" (Матф. 26,47), группы друзей явных и тайных (Никодим), Он оставался часто одинок и непонятен земному народу. Он был чужд и ненавистен еврейскому духовенству, Он был близок, но одновременно далек неосмысленной толпе, ибо стоящие почти рядом евангельское "осанна" и "распни, распни Его" явно свидетельствуют об этом. То, что Господь принес на землю, во всей глубине своей божественной сущности раскрывается все больше и больше в меру духовного роста человечества.