В последнем слове Митин заявил, что ничего не скрыл от суда и никогда не имел контрреволюционного умысла против представителей власти. «Я работал на военном заводе с пятнадцати лет и хотел посвятить себя честному труду. Но за хранение пистолета был осужден и просидел в тюрьме. Выйдя на свободу, хотел вернуться к честному труду, но, встретившись с Самариным, добровольно и сознательно встал на путь преступлений. При ограблениях мы брали оружие для собственной безопасности. Мы хотели напугать граждан, а не убивать. Мести к работникам милиции у меня не было. Я дружил со многими милиционерами…» Никаких уловок в этих словах нет, это даже не объяснение, не убеждение в чем-то, что упустил суд, это — холодная констатация фактов, последнее усилие обреченного человека, понимающего бесполезность этого усилия.
Смертная казнь была восстановлена в 1950 году и по закону применялась только к изменникам Родины и лицам, сотрудничавшим с немцами во время войны. Однако убийство милиционеров и жесткое поведение Митина убедили суд, что другого приговора быть не должно. Слишком долго его банда изводила МУР. Митин отбрасывал зловещую тень на любого, кто приближался к нему. Все, кто хоть один раз вышел с ним на дело, получили пятнадцать лет лагерей. Даже Григорьев, который только один раз стоял на входе, пьяный, три года назад. Адвокат приводил доводы, чтобы добиться сокращения этого срока: показания членов банды в пользу Григорьева, его семейное положение, его малолетний ребенок…
Военный трибунал был непреклонен. В те годы тяжкий уголовный процесс быстро превращался в политический. А в политических делах смягчающие обстоятельства не признавались. Ведь даже двухлетний сын бывшего министра МГБ Абакумова все еще жил в тюрьме…
Но внешне военные юристы соблюдали законность оснований для приговора за терроризм и измену Родине. Это был 53-й год, но уже не 37-й. Попытались раскачать Митина по поводу его работы на оборонном заводе — ведь террор идет рука об руку с диверсией. И Митин, как всегда, резал правду-матку, не задумываясь о своей трудовой репутации и рабочей чести.
— Я работал, потому что это давало мне возможность жить легально. Высокая зарплата на заводе закрывала вопросы, откуда у меня деньги. Во время обеденного перерыва я протачивал гильзы от нагана.
Похоже, он испытывал облегчение оттого, что мог обо всем рассказать начистоту. Перестав ценить чужую жизнь, он стал безразличен к своей собственной. А вот Самарин бился за себя до последнего слова, и даже бойко внес кое-какие поправки в интерпретацию «врага народа» и мужества. Его заключительная речь даже страшна в своей наивной искренности.