Вокруг них сгрудились несколько пожилых рабочих с их безропотной, остекленелой мрачностью.
— Натриевая? — громко спрашивал Ш., ощупав один из холщовых мешков с грубым сероватым порошком, кучею наваленных возле уверенных ног его.
— Аммиачная, — возразил Вэн Клайберн, стоявший рядом с плечом фривольного товарища его Ф.
— Ну, это все равно, — отвечал Ш.
— Это даже лучше, — встрял поперек слова его Ф.
— Ее иногда используют как удобрение, — сказал один из рабочих с заячьей губой и с седою бородой, остриженной коротко.
— Мы ведь не в школе и не на уроке, — с четкостью смысла его неугомонно Ш. возражал. Голос его, сорвавшийся ли до фальцета или скатившийся в грузность, все равно сохранял тяжесть неумолимого значения его. Впрочем, он вовсе не уважал ни влечения тела своего, ни побуждения рассудка, ни импульсы крови, ни истечения желчи.
— Кстати, я еще не сказал «да», — сказал Вэн Клайберн.
Ш. повернулся и пошел, расталкивая рабочих вокруг себя. Всею спиною своей упругой он обозначил бешенство, и ему не препятствовал никто из угрюмых низкопробных пролетариев. Ярость его была всегда вблизи, совсем рядом, как будто за пазухой или в иных скрытных карманах его одежды.
— Походит и вернется, — заметил Ф. стоявшему рядом Вэну.
— Но и ждать его мне тоже некогда, — возражал тот, впрочем, не двинувшись с места.
Ф. вовсе не стал отвечать, неплохо знавший весомость своего изобретательного молчания.
— Ну, что встали! Расходитесь! — говорил Клайберн рабочим.
Некоторые из них и впрямь отошли, безропотно и беспрекословно. Ф. разглядывал оставшихся, их плечи, шеи и щеки, с брезгливою неприязнью к посторонней жизни в очертаниях плоти, и воронья избранность его глаза была достаточна сама по себе, безо всякого прояснения собственной силы и содержания. Будто влага по водосточной трубе, вниз, к земле, к ногам его стекала его уверенность, и ступни его, и щиколотки отяжелели этой уверенностью, в груди же его понемногу собиралась пустота и гулкая безмятежность.
— Что за нации такой твой приятель? — спрашивал Ф. один из рабочих.
— Турок-сельджук, — отвечал тот.
— Тогда понятно, — согласился рабочий.
— Как это ты со здешним быдлом управляешься? — Ф. говорил.
— Ты мне зубы не заговаривай! — отвечал Вэн Клайберн. — Через час уже ночная заканчивается.
— А я при чем? Я что, между вами посредник, что ли? — сказал Ф.
Ф. старался так говорить, чтобы между слов его временами проступала отстраненность космоса и новоявленный смысл первозданной природы, но он и не ждал от иных соучастия в личной его сосредоточенности и изобретениях празднеств. Отмеренным остатком обихода своего собирался он распорядиться с достоинством субъекта, закосневшего в зрелости.