— Да, — снисходительно отвечал тот. — Бываю там иногда.
Старичок кивал головой, улыбаясь, и на ведущего смотрел восхищенно.
— Представьтесь, пожалуйста, — говорил Бармалов, поднося свой проворный микрофон к носу старичка, как будто предлагая понюхать.
— Фамилие? — переспросил старичок. — Фамилие мое Брызжиц. Ну а звать, значит, Сергеем.
— Вот так! — победоносно хохотнул Бармалов. — Прямо-таки Сергеем? Сережа, значит?
— Сережа, — с готовностью подтвердил старичок.
— А что, Сережа, на пенсии никак?
— Знамо дело, на пенсии.
— Хватает?
— Да рази ж это пенсия? Насмешка одна над трудовым человеком!..
— Да, я с вами согласен.
— Натуральная насмешка, — кивнул еще Брызжиц.
— А чем занимались-то?
— Акушер-гинеколог. Тридцать два года отбарабанил.
Бровь Бармалова взлетела в мимолетном удивлении.
— Гинеколог? Ну и ну!.. В пиздах-то покопались, значит, за жизнь?
— Ох, покопался-то! Покопался!..
— Да. Трудовая, значит, биография-то?
— Трудовая. Как есть — трудовая.
— А женат, Сережа? — полюбопытствовал Бармалов.
— Померла старуха-то. В позапрошлом годе, — пригорюнился Брызжиц.
— Померла? — спросил Бармалов с продолжающейся его улыбкой. — А отчего ж померла-то?
— От голодухи да от болезней, — твердо говорил старичок. — И от прочей еще современной пакости.
— Ну а как оно вообще-то?.. — согнав улыбку с лица, спрашивал еще Бармалов. — Жизнь раньше, она лучше была?
— Жизнь-то? — говорил старичок, призадумавшись. — А я еще вам так скажу: вот раньше тоже несладко бывало. Врать не стану… И бедно жили, и все… И экономить приходилось… А вот, бывало, спичку раньше возьмешь, разрежешь ее на четыре части…
— Поперек? — перебил Бармалов. Невозмутимый, молчаливый оператор, присев на корточках, снимал патрона своего в особенном горделивом ракурсе.
Ф. вдруг понял; он понял каждое движение свое и действие, в которых прежде себе отчета не отдавал. Он обернулся к двери и после с кресла вскочил с пружинистою решительностью. Он знал уже, для чего ему картонная трубка, он знал, для чего прежде распалял себя бессловесностью.
— Повдоль, — сурово говорил старичок. — Так вот на четыре части-то разрежешь, об коробок чиркнешь — и каждая часть горит, как ей положено. Если уж дерево было — так дерево!.. А сейчас — чиркаешь, чиркаешь, пока весь коробок не исчиркаешь, то спичка сломается, то сера отскочит, а спички эти, сукины дети, никак не горят. А один раз сера мне в глаз отскочила — думал, без глаза останусь.
— И вода, небось, раньше мокрее была? — с едва уловимой подначкою говорил еще ведущий.
— Ну мокрее, не мокрее — не скажу, — возражал старичок. — А только раньше голову помоешь, выйдешь на воздух, пять минут — голова сухая, и волосы такие шелковистые… А сейчас… и с мылом моешь, а волосы и час не сохнут, и два не сохнут, и все такие свалявшие, будто говном смазаны… Уж не знаю, чего они такое в воду кладут. А пить ее и вовсе нельзя, это вам всякий скажет.