и сверху пальто. На другом поверх цветистой ермолки красовалась чалма, а через открытый ворот шерстяной галлабии виднелась жилетка, крупные пуговицы которой были расшиты шелком. Они расположились перед столиком для нард и, видно, собрались играть до темна. Рядом, возле раскрытой двери дома, на циновке сидели другие зажиточные феллахи. Через дверной проем можно было разглядеть большую и почти пустую комнату, вдоль стен которой стояли деревянные сундуки. Слабо светил покрытый пылью фонарь, так что свет его казался красноватым и тусклым. Это была новая лавка, открытая всего месяц назад; несмотря на неказистый вид, она ломилась от галантерейных товаров и тканей. Зная вкусы своих односельчан, хозяин ее держал нарды, привозил сладости и напитки.
Кроме того, он торговал платками и шалями. Здесь же продавались и лекарства. Все эти богатства были разложены на закрытых полках или в сундуках.
Пройдя мимо играющих, Зейнаб поднялась по шумной улице и свернула в свой переулок. «Добрый вечер!» — сказала она женщине, стоявшей у дверей мельницы, в нескольких шагах от их дома. Потом она поздоровалась с соседкой из дома напротив и наконец отворила низенькую деревянную калитку, покрытую от старости глубокими трещинами. Между калиткой и засовом образовалось углубление от множества хватавшихся за него рук. Зейнаб вошла в открытый дворик и оказалась у родного порога.
Как раз напротив калитки находилась комната для гостей, которая отличалась от прочих комнат только своей величиной. Слева, под лестницей, которая вела на плоскую крышу, стояла маленькая печь. По лестнице можно было подняться в чисто обмазанную глиной комнатку, рядом с которой располагался глиняный ларь, где хранились пшеница, ячмень и кукурузные початки. Остальная часть крыши пустовала. Летом, за исключением времени жатвы, на крыше спала вся семья.
Зейнаб поужинала вместе с родными. Когда же землю окутал ночной мрак, и, окончив вечернюю молитву, все стали готовиться ко сну, она вытянулась на старой циновке рядом с сестрой и братом, укрывшись одной общей простыней. Отец улегся в другом конце большой комнаты. Очень скоро все погрузились в сон. Только одной Зейнаб не спалось. Она вперила взор во тьму. Но глаза ее смыкались, и в утомленном мозгу мелькали события истекшего дня.
Впрочем, мысли о былых днях не оставляли ее и теперь, во мраке возникали перед ней лица многих людей, вызывая то печаль и боль, то радость и смех. Картины быстро сменяли одна другую. В такт ударам сердца Зейнаб переходила от отчаяния к надежде, от светлого, радостного чувства к черной безнадежности. Господи! Даже отец, который спит рядом, жаждет, чтобы дочь его погрузилась в бездну страдания! В чем тогда смысл жизни, и зачем вообще жить? Или, может быть, все эти разговоры — ложь, и завтра станет вестником радости, хотя вчера утром ворон зла пророчил ей беду? Нет, нет! Надеяться не на что! Все это самообман, попытка облегчить страдания своего сердца!