Она вздохнула — откуда, мол, я знаю, ничего обещать не могу. Он воспринял этот вздох как согласие: что ж, дескать, поделаешь, ладно уж.
— Значит, жду!
Зинаида Гавриловна колебалась еще два дня. Наконец рассудила: надо поговорить с Ивашковым начистоту.
— Я так и знал: умная ты баба, обмозгуешь все и придешь! — разулыбался пасечник, когда она опять открыла дверь его дома.
— Необходимо поговорить, — сказала Зинаида Гавриловна, с трудом избавляясь от страшной связанности, которая опутывала ее в этом доме.
— Разговоры потом… — Пасечник шагнул к ней, обнял.
Зинаида Гавриловна не стала вырываться, лишь строго посмотрела в глаза Ивашкову. И пасечник отпустил ее.
— Ну-ну, можно и обождать… — проговорил он не то чтобы смущенно или растерянно, а как-то необычно мягко, словно хотел обратить внимание женщины на свою уступчивость. — Коли желательно, можно сначала и потолковать. Проходи тогда, побудь гостюшкой.
Он провел ее в передний угол, усадил за стол:
— Чайку выпьем или чего покрепче? Как водится на сговорах…
— Только чаю!
— Чаю так чаю. Я сам не шибко охоч до спиртного да хмельного… — Он достал из шкафа тарелку с хлебом, поставил на стол. Потом сноровисто (Зинаида Гавриловна сочла это доказательством того, что он давно живет одиноко) слазил ухватом в печь, вытащил чугунок с тушеной бараниной.
— Не нужно ничего, кроме чаю. Я сыта.
— Нет уж, пришла в гости, так будь гостьей. Сейчас медку принесу.
Он вышел в сенки и вскоре вернулся с огромной миской золотистого пахучего меду. Похвастался:
— Самый лучший, липовый медок! Липы в диком виде только в нашем районе да еще где-то в Горной Шории растут. Больше по всей Сибири, говорят, нету. Потому и ценится наш медок.
— Зачем вы столько принесли?
— А чтоб видела — не жалею! — ухмыльнулся Ивашков.
Зинаида Гавриловна нахмурилась. Тогда он стал уверять ее, что мед нынче только такой посудой на стол и подавать, потому что накачано его столько — залиться можно.
— А вы недавно в конторе говорили: плохой был медосбор на вашей пасеке, — вспомнила Зинаида Гавриловна.
Ивашков на какое-то мгновение опешил, глянул на Зинаиду Гавриловну остро. Но тут же, видимо, решив, что она теперь свой человек, никуда от него не уйдет, что ей, пожалуй, не мешает знать, какую он имеет силу в колхозе, сказал с усмешкой:
— То говорено для тех, кому надо, чтоб медосбору не было. Ну, и для посторонних, чтоб слышали…
— Как это понимать?
Взгляд Ивашкова опять обострился, но усмешка стала еще приметнее.
— Понимать может каждый по-своему. Главное тут — кому и что знать положено.
— Я хочу все знать!