Сережка визжал, кричал и брыкался. Двери пропали, остались только тьма и тысячи голосов. Кричали существа, мечтающие о том, чтобы выбраться поскорее из стен, и перебивая их бормотал чей-то голос, тягучий и неприятный, впрочем как и все остальные голоса, и всем им нужно было только одно.
(Докричаться до тебя, парнишка-Сергей, ворваться в твои извилины, перекрутить их на свой лад, чтобы в твоей голове все прояснилось, и ты мог, наконец, сообразить, что от тебя требуется!)
Стены поплыли в стороны. Такое бывало и раньше, и головная боль, что всегда была привычным спутником приступов, не преминула осчастливить своим появлением. Словно река вспенилась, взбесилась от ярости, грозя выйти из берегов, чтобы крушить все на своем пути, превращать в щепы стволы деревьев, растущих вдоль набережной, сносить ко всем чертям бетонные сваи мостов, топить жалкие суденышки, имеющие неосторожность оказаться в ненужное время на бурлящей поверхности, — боль была настолько сильной, что Сережка только и сумел заклекотать, напрасно пытаясь выдавить нужные слова.
— Не надо, пожалуйста, уйди… Только не сейчас…
Он бормотал, с ужасом понимая, что тот голос, сливающийся с воплями существ, на самом деле был его собственным. Стены и не думали останавливаться. Они растягивались и перекручивались, вместе с отступающей тьмой, которая рассеивалась, превращаясь в мутные, мохнатые жгуты. Стены прогибались вовнутрь, вспучиваясь подобно огромным пузырям. Они истончались, и становились все прозрачнее.
А еще за ними стали проступать контуры чего-то нездешнего. Словно далекий, чужой мир, не надолго соприкоснулся с его таким обыденным, чуть потускневшим мирком.
И этот мир не понравился Сережке.
Стены вздрогнули с новой силой, и Сережка задохнулся от боли. Еще немного, и голова, в самом деле, разлетится на кровавые ошметки. Он осел на земляной пол, и скрючился, надеясь, что все сейчас прекратится, и он сможет, наконец, подняться с сырой земли, на которой так неудобно, и острые камешки больно вонзаются в коленки, хотя эта боль не идет ни в какое сравнение с той болью, что поселилась внутри него; и железные двери объявятся вновь, и можно будет выйти из погреба, чтобы больше никогда, никогда не возвращаться сюда, забросив подальше все воспоминания о том, что произошло с ним.
Боль пульсировала и нарастала. Вместе с ней смазались голоса, превратились в один сплошной гул, что становился все громче. Запах гари оказался таким сильным, будто кто-то развел в погребе небольшой костер, и забросал его прошлогодними, сырыми листьями.