А потом когда железный остов начал сминаться, сдавливая жалкие тела, пришла настоящая боль, смешанная со страхом, приправленная безумием, и обильно политая страданием. И все, что было до этого, оказалось мелким и несущественным. Как укус комара. Как сломанный ноготь…
И выворачиваясь наизнанку, она думала только об одном — скорее бы закончилась эта невыносимая мука!
И небеса услышали ее. Боль ушла, истончилась, улетела мелкими капельками за горизонт. Стала легче пуха, прозрачнее слезы.
И наступила тьма…
(Вот так детка, все и происходит…)
В темноте не было ничего. Совсем ничего. И от этого хотелось выть и беситься. Вот только толку от этого не было никакого.
Позже тьма понемногу рассеялась, и Надя сумела расслышать, что говорит сумасшедший писатель.
— Вот так, все и происходит на самом деле…
Они мчали вперед, не останавливаясь, и Надежда заерзала, пытаясь сообразить, что с ней. Степан сосредоточенно крутил баранку, словно ничего и не произошло. Все так же играла медленная, тихая музыка, изливаясь из динамиков печальными нотами страдания.
— Страшно… Боже, как страшно… — прошептала Надя, и закрыла глаза.
— Нет, детка, совсем нет… — скривился в улыбке Степан. — Куда страшнее, крошка, ощущать это все, когда ты знаешь, что там, за пределом.
Машину занесло. Черная иномарка кувыркалась по дороге, высекая искры. Мир за пределами лобового стекла менял очертания, становясь с ног на голову, вертясь в немыслимом круговороте.
Надя вжалась в сиденье, и закрылась рукой, как будто это могло чем-то помочь ей. Сил хватило только на то, чтобы простонать:
— О нет, пожалуйста, не надо! ТОЛЬКО НЕ ЭТО!!!
— Да, детка, да! — Степан бесновался, сжимая руль, раскачиваясь в безумном ритме.
Потом вернулась боль. Она была в сто крат сильнее прежней. Так же как и страх, и ужас, и страдание.
Всего этого было слишком много. Чересчур много. Много как никогда. И когда сил оставалось только на то, чтобы прошелестеть пересохшими губами — хватит, все изменилось:
Боль стала сильнее, острее. Она была пронизана жилками отчаяния. Она бурлила, меняла свои состояния. Она была вездесущей. Как свет, как тьма. Ее было много. Так много, что хотелось вывернуться наизнанку, раствориться в буйной пене, упасть на дно округлой галькой, выброситься на берег, чтобы только не чувствовать ее всепоглощающей страсти.
— Нет!!! — прохрипела она.
И этого оказалось достаточно.
Боль ушла. Сгинула, пропала, растворилась, стерлась из памяти, оставив только неровные очертания, блеклые контуры, смутные образы, суетные мысли.
— Но страшнее всего детка (поверь мне, я знаю, о чем говорю) — осознавать, что все это будет продолжаться вечно.