Серпухин заглянув в свою чарку, скривился: водка сильно отдавала сивухой. Проступившая на его губах улыбка стала блаженной, пьяненькой:
— Вырезал он Новгород, ну а вы что?..
— Кто это «мы»? — не понял Шепетуха. Похоже было, что и он уже порядком нагрузился.
— Ну, люди, народ… — пожал плечами Мокей, как если бы удивлялся непонятливости своего собеседника. — Ведь, считай, каждому про Ивановы зверства известно…
Подьячий провел ладонью по жидкой бороденке, забрал ее в кулак:
— А нам-то что? Нам — ничего, не нас же железом жгет и пыткою пытает…
— Во, в том-то, брат, и беда! — кивнул в подтверждение собственных мыслей Мокей.
От выпитого и висевшего в воздухе смрада четкость картинки перед его глазами утратилась. Чтобы разглядеть сидевшего напротив подьячего, Серпухину приходилось щуриться. Навалившись на стол грудью, Мокей поманил его пальцем:
— Слышь, Шепетуха!..
— Ась? Ты меня, что ли? — икнул тот.
— Я все изменю! С моим образованием и знанием жизни, гадом буду, а в ближние бояре выбьюсь. Бизнес развернем с тобой с прибалтами, хоть они нас и не любят и никогда не полюбят, наладим обмен товарами с Англией, станем виски у них брать, табачок. Ты пробовал когда-нибудь виски?.. Попробуешь, вещь стоящая! А там… — Серпухин загадочно подмигнул и понизил голос до свистящего шепота: — Точно знаю, Грозный долго не протянет! Надо только не пропустить момент и вовремя подсуетиться. Димку, сына его малолетнего — тут Годунов прав, — придется в интересах государства замочить, но с проходимцами Мнишеками, — помотал он перед носом подьячего пальцем, — никакой смуты я не потерплю! И почему, спрашивается, по какому такому праву, — Мокей хрястнул по столу кулаком, — сопляка Мишку и вдруг на царство! Чем род Серпухиных хуже? Уж по крайней мере столько, сколько наломали дров Романовы, мы не допустим, это я тебе, Шепетуха, твердо обещаю! Главное, держись за меня, не пропадешь…
Подьячий держаться обещал.
То ли водка оказалась слишком крепкой, то ли устал Мокей от выпавших на его долю злоключений, только грустно ему вдруг стало, грустно и одиноко. А может, увидел он из далекого далека те триста лет, что мыкаться России под не пришедшей еще к власти династией, увидел — ив сердце его поселилась печаль. «Несчастные мы люди, — думал Мокей, оглядывая мутным взглядом зачумленный кабак, — несчастная страна! Почему все так, почему?..»
Серпухин вытер рукавом рубахи набежавшую слезу. Шепетуха тем временем допивал с глумливым видом содержимое своей чарки, бормотал:
— Это ж надо такое придумать: «народ»! Летошным годом, в июне дело было, вывели в Китай-городе на площадь двести душ и кого на глазах толпы зарубили, кого повесили, а кого и заживо сварили. А он сидел на коне, смотрел на согнанных силой людишек и зычно спрашивал: «Народ! Ответствуй, прав ли суд мой?» И все кричали: «Да погибнут изменники! Живи много лет, государь великий!» И я кричал вместе со всеми, — хмыкнул подьячий. — Доведись тебе, кричал бы и ты…