— Дети мои, — произнес святой отец с расстановкой, — вам предстоит овладеть многими знаниями, и от знаний этих родятся в ваших душах многие печали. В трудах и заботах голова ваша станет седой, многое постигните вы, и еще больше дано вам будет милостью Господа. Одному только, самому важному, никто научить вас не сможет — любить человека! Любить таким, каков он есть: слабым и греховным, неуверенным в себе и страдающим, вечно плавающим на утлой лодочке жизни в безбрежном океане неведения… и тем не менее способным на полет души и великий подвиг веры. Труден путь, указанный ему Христом, тяжко совершаемое им восхождение, так любите же, дети мои, человека, поверьте, он этого достоин!
Очень Шепетуха радовался, награды алкал, только вышло, что напрасно. И более того: во вред себе и себе же на беду. А все потому, что не читал подьячий не успевшего еще родиться Шарля Монтескье, иначе знал бы, что в темные времена люди не ведают сомнений даже тогда, когда творят вселенских размеров зло, и наблюдение это, вполне возможно, заставило бы его задуматься. Но то, что донос добром не назовешь, чувствовать был обязан, хотя бы из чисто человеческих понятий о жизни, которой он попытался Серпухина лишить.
Увидев подьячего в соседней с Мокеем камере, буддист заметил бы, что ускорилось действие кармы, русский человек пробормотал, мол, собаке собачья смерть, а тюремщик просто пхнул Шепетуху тупым концом копья, чтобы тот не стенал на всю округу и не будоражил людей. Но это не помогло, и несчастный продолжал кричать, что в тюрьму попал по ошибке, что всего лишь исполнял гражданский долг… после чего тюремщик копье перевернул и страдалец затих, забылся тяжелым сном, зажимая ладонью колотую рану на плече. И действительно, кто бы мог предвидеть, что посланные за Серпухиным стрельцы будут пьяны и решат, что чем больше посадят за решетку, тем оно и лучше. Опять же, чтобы поутру потом не бегать и не искать доносчика, удобно иметь его под рукой. Но опытный по жизни Шепетуха прекрасно знал народную мудрость, что на Руси ни за что не сажают, поэтому-то и вопил как резаный. Сердце-вещун и обострившаяся до звериной интуиция подсказывали подьячему, что его первым потащат на допрос с пристрастием, и именно так все и получилось.
Ночью Серпухин тоже постанывал, но не от дурных предчувствий, а от боли в помятой боксером груди и преследовавших его алкогольных кошмаров. Проснувшись, он был страшно удивлен отсутствием брюк — их заменяли поношенные, не по размеру порты и модельных полуботинок. Ноги Мокея украшали старые лапти. Найдя себя лежащим на голых досках в углу камеры, он долго не мог понять, где находится, чему в немалой мере способствовало сумеречное состояние души, известное в народе как похмелье. Не улучшали настроение и кованые решетки на окнах. Впрочем, в застенке он находился не один, а в компании, как известно, и беды переносятся легче, и сидится веселее. Сокамерником его оказался нескладный, расхаживавший на вывернутых ногах старик, отрекомендовавшийся фон Тузиком. Подав Мокею ковшик с водой, он без расспросов со стороны Серпухина пояснил, что истинного имени своего не помнит, зато точно знает, что родом из дворян, поэтому настаивает, чтобы перед собачьей кличкой ставилась благородная приставка. Кличку эту, как и отбивший память удар по шлему, он получил в Ливонии под стенами Феллина и вот уже, считай, двадцать лет томится в тюрьме, старается хоть что-то вспомнить о своем происхождении. Без этого не выпустят, потому как неизвестно, с кого требовать выкуп.