— Ну, разрешаю тебе, Петро, часок поспать, а я посумерничаю, — сказал Широнин.
— Нет уж, товарищ лейтенант, — категорически запротестовал Петя, — давайте начнем с вас, а мне, ей-право, спать не хочется, я посижу. — Петя прислонился спиной к бревенчатой стене, как под перину, сунул под солому озябшие ноги.
— Смотри тогда, — согласился Широнин, — ежели что, сразу буди. Полчаса подежурь… А потом я… Этак, якуня-ваня, лучше будет… Да можешь и ты поудобней располагаться, — уже бессвязно роняя слова, Петр Николаевич так и упал в сон с дремотным шепотком на губах…
…За стеной продолжало мести.
Петя снял и поудобней пристроил рядом с собой автомат, пощупал гранату в сумке, затем вспомнил о своем трофейном пистолете — в нем ведь тоже было с пяток патронов — и вынул его, положил перед собой на скамью. Мало ли что может случиться, ночь велика. Затем встал, плотнее притворил дверь.
Тишина, стоявшая в хате, жаркое дыхание Широнина над ухом, тепло, расплывшееся по телу, напомнили ставшее давним-предавним: дом в Лопухинке, поздний ночной час, когда по требованию матери он закрывал книгу, тушил лампу, но еще долго ворочался на кровати, мысленным взором возвращаясь к картинам прочитанного.
— Да спи уж, спи, неугомонный! — строго прикрикивала мать. — Не петушись, завтра в школу в семь часов подниму, слышь, что говорю?
Не откликался, делал вид, что спит, а сам в пылких мечтах скакал в эскадроне рядом с Павкой Корчагиным или вразмашку переплывал холодный Урал, или с отрядом сучанских партизан шагал по хмурой приморской тайге…
Мечты переходили в сновиденья, сновидения будто снова становились явью…
Ветер раскачивал сосны от самых корней до вершин. Под их глухо шумящими кронами, проваливаясь в снег, шел отряд. На просеках порывы ветра ударяли сильней, и тогда вся людская колонна, податливо пошатываясь, клонилась в сторону. Майор фон Глейм шагал в середине плотно сбившихся в кучу солдат. Нагрянувшая в ночь вьюга заставляла их жаться друг к другу, искать хоть какое-то подобие защиты за спиной идущих впереди. Но обессиливала каждого и вызывала отупляющее, животное безразличие и к себе, и к другим не только метель…
Глейм вспомнил все, что было пережито за последнюю неделю. Такого изнурительного напряжения, такого страха перед каждым новым наступающим днем — да что днем, перед каждым новым часом и минутой! — хватило бы с избытком на всю жизнь, какой бы долгой она ни была. А все этот тупица, этот идиот Хайс! Да разве к лицу гебитскомиссару, как попугаю, повторять заголовки геббельсовских газет: «Немецкие войска прочно удерживают позиции перед Харьковом…», «Наши новые рубежи надежны…». И еще эта самоуверенная старческая болтовня: нервы, мол, крепче, нервы, герр майор!