Послѣднія слова онъ сказалъ, подчеркивая, но понизивъ голосъ. У него явилось опасеніе, что если еврей явится въ его отсутствіе, Арина Петровна не впуститъ его и вышвырнетъ прочь товаръ…
— Хорошо! Чудесно!.. — оживился Абрамъ. — Таки послѣ часу… Весь товаръ принесу… въ нѣсколько разовъ, отдѣльными узлами… чтобы не замѣтили… А теперь побѣжу домой, посмотрю, что тамъ дѣлается.
Простившись, онъ торопливо ушелъ.
А Федоръ Павловичъ продолжалъ свой путь въ больницу, гдѣ служилъ ординаторомъ. Онъ скоро очутился въ еврейскомъ кварталѣ, на берегу смрадной гніющей рѣчушки. Въ обычное время здѣсь стояла суета и гамъ, грѣлись на солнцѣ больные старики, визжали и плакали дѣти, барахтаясь въ пыли, или расхаживая, засучивъ штанишки, задравъ рубашки, въ зеленыхъ лужахъ; галдѣли женщины, обмѣниваясь новостями или крикливой бранью. Стучали молотки ремесленниковъ, мычали голодныя козы. Teперь нигдѣ не видно было людей, не замѣчалось ни въ чемъ жизни. Все живое попряталось, притаилось, приникло въ ожиданіи жестокихъ часовъ, а домишки, темные, убогіе, несчастные, какъ и люди, которыхъ они пріютили, глядѣли такъ сумрачно, и такъ уныло, съ такой глубокой, безпомощной скорбью, что, казалось, никогда не свѣтило здѣсь солнце, и вѣчно царила бѣда.
1.
Абрамъ былъ тщедушный, сутулый, почти горбатый человѣкъ, и лицо имѣлъ нездоровое и некрасивое. Носъ у него былъ длинный, узкій и нѣсколько кривой, глаза черезчуръ большіе и сильно выпуклые, а уши странно широкія и плоскія. Круглая, необыкновенно густая и жесткая борода облѣпила его щеки и скулы, и доходила почти до самыхъ глазъ. Когда-то борода была огненная, теперь, отъ обилія сѣдыхъ волосъ, она посвѣтлѣла, посѣрѣла и цвѣтомъ напоминала свѣжія отруби. Похоже было, будто намазалъ себѣ Абрамъ лицо чѣмъ-то клейкимъ, медомъ или тѣстомъ, и потомъ ткнулся лицомъ въ мѣшокъ съ отрубями… По несимметричному, хилому тѣлу, по всѣмъ жестамъ Абрама, нерѣшительнымъ, пугливымъ, по разбитому, глухому голосу его, было видно, что онъ много терпѣлъ и страдалъ, и что еще въ утробѣ матери онъ пораженъ былъ злымъ худосочіемъ, мѣшавшимъ рости и развиваться… Въ глазахъ его, мутно-карихъ, чуть-чуть косившихъ, было столько скорби, столько тяжкой печали и унынія, что, думалось, все горе живое, всѣ муки людей узналъ и пережилъ этотъ человѣкъ…
Съ докторомъ Пасхаловымъ Абрамъ былъ знакомъ чуть не съ самаго появленія своего въ городкѣ. Появился же онъ лѣтъ двадцать назадъ. Онъ пріѣхалъ изъ маленькаго мѣстечка Каменецъ-Подольской губерніи, откуда выгнало его медленное и вѣрное умираніе голодной смертью. На родинѣ Абрамъ былъ крошильщикомъ табаку, мыловаромъ — и немножко пѣвцомъ: на Пасху и осенніе праздники онъ за два съ полтивой подпѣвалъ синагогальному кантору. Здѣсь онъ сдѣлался сапожникомъ.