Алесь, вспомнив свой опыт общения с радимичами, ответил на «трасянке» собственного изобретения, и в его речи начали звучать носовые гласные наряду с русскими словами, замены которым не было в словенском. Но, как иногда овчинка выделки не стоит, так и здесь: всякое утяжеление древними словесами и без того тяжёлой повести ни к чему! А ответил Алесь примерно так:
— Да, православный. Не спросив, окрестили. Отчего же не пойти? Пойду, если ты, божий человек, хазарам заплатишь. Как приспешник, в чём буду помогать, божий человек?
— Хлеб будешь печь. Назови мне имя своё, данное при крещении.
— Алесь, а для греков — Александр.
— А я Козьма. Раб я у ромеев, как и ты. Бежать вместе будем. Клянись, что не уйдёшь без меня.
Встав на одно колено, побитый и исхлёстанный кнутом раб произнёс клятву:
— Клянусь, божий раб, бежать только с тобой.
И перекрестился.
Это представление привлекло внимание хромого монаха, и тот долго и яростно возражал и спорил со своим братом во Христе. Могучего, с обезображенной щекой хромца что-то побудило, в конце концов, дать согласие, и он, бросив свирепый взгляд на причину их раздрая, махнул рукой, выразив соизволение.
Так же жестикулируя, рьяно и по-восточному экзотично, добавляя к ромейским фразам хазарские, покупатель повёл торг с хазарином-змеевичем и, вроде бы, добился своего, но на авансцену действия, оттолкнув хазарина, выдвинулся жидовин, самый главный в их своре, и коротко объявил последнюю цену. Монах, надув щёки, выдохнул воздух и пошёл было восвояси, но хазары окликнули его. По тому, что ударили по рукам, стало ясно: сделка состоялась.
Расковали кандалы, и проданный раб поплёлся следом за монахами, а увидев фонтан с водой, стал жадно пить, но в ту же минуту новый хозяин оторвал его от зеркальной поверхности воды.
— Здесь люд ноги моет. Не пей, больным станешь. Потерпи до киновии. Там и хлеб, и вода. Там исцелю тебя.
Раб молча и вяло пошёл за ним, размышляя о том, что «киновия», вероятно, ни что иное как «обитель», и примеряя к себе слова из сказочки: «не пей, иванушка-дурачок, козлёнком станешь». Из сказки он вернулся к действительности, и как-то вдруг до него дошло, что речь монаха ему понятнее и ближе, чем, например, речь его хозяйки из Радимова селища, совсем недавно уведённой какой-то толстой ромейкой. Его бывшая хозяйка, а с сегодняшнего дня, подобно ему, рабу, тоже ставшая рабыней, когда-то с бахвальством в голосе рассказывала о Киеве, стольном городе Руси. И себя к русам причисляла, поскольку отец её из тех русов, что с Дуная пришли. Но мать-то её из полян, и наречие хозяйки мало чем отличалось от диалекта радимичей. Суть, что «радзимичей», что полян, одна: из ляхов они. Так думал, но, всё же, сомневался. Сомнения разрешила вдовушка. На вопрос, откуда на Днепр пришли предки её матери, ответила: «С великого поля. С восхода.» — «Значит, из сарматов твоя матушка?» — «Каких сарматов? Поляница она. По молодости любого мужа могла заставить носом землю орать.» — «Ишь как!» Алесь улыбнулся, потому что понял: орать и пахать суть синонимы. Навестил хозяйку как-то её родич из Киева, рус со товарищами. Они, собственно, за мехами приходили. Ушли злыми: меха уже успел забрать какой-то пришлый гость. Послушал их Алесь, побеседовал. Чуждой показалась ему их речь. По внешнему облику и, как предположил Алесь, по генетическому коду, не нашёл он особых различий между собой и теми русами. Но говор выдавал их южное происхождение, да и оговорка мелькнула в речах хвастливого родича хозяйки: «Мы, русины…». Пренебрежительно глянув на идола из дерева, обмолвился тот родич хозяйки, что они, русины, первыми среди русов были крещены в христианскую веру. Подумал тогда Алесь: «Ждите своего часа. Придут варяги — станете зваться русичами и вновь будете поклоняться богам предков». Конечно же, не стал их огорчать.