— А на вас костюм лучше сидит, чем на Северцеве, — задумчиво пробормотала она, словно разговаривала сама с собой. — С ним мы как не старались, ничего не выходило.
Я понял, это не комплимент, а чувство гордости за свою работу. Для Лады я был лишь манекеном, на котором хорошо выглядит созданная ею одежда. Я одёрнул ещё раз пиджак, взглянул в высокое от пола до потолка зеркало, и вышел в коридор, стараясь держаться соответствующе костюму. Прошёлся до гримёрной мамы Гали, постучал.
— Заходи, Олежек, — сказала она. — Я тебя давно жду. Поесть не хочешь?
— Нет, спасибо, — ответил я, с раздражением вспомнив, что не захватил с собой ничего съедобного и придётся опять пользоваться любезностью гримёра.
— Ты только не стесняйся, — будто услышав мои мысли, проговорила она мягко. — Мне самой приятно.
Я присел за столик и мама Галя начала причёсывать меня.
— Знаешь, Олежек, хочу дать тебе один совет, — произнесла она. — Ты можешь не слушать, конечно. Но я помочь тебе немножко хочу. Тебя, наверняка, учат премудростям актёрской игры. Но ты постарайся забыть об этом. И играть себя, просто себя, в предлагаемых обстоятельствах. Тебе станет сразу легче.
Я вгляделся в глаза мамы Гали в зеркале и вдруг понял, как я, дилетант, смогу вписаться в этот ансамбль со звёздами-профессионалами. Мне действительно стало легче на душе. В гриме я вышел в коридор, прошёлся до вывески над входом в кафе, постучал в дверь. Она отворилась, и я увидел Лифшица, стоящего на пороге. Он тихо сказал мне:
— Заходите! Садитесь вон за тот столик, ближе к сцене. Не бойтесь!
Я вошёл в кафе, огляделся. Слышалась тусклая фонограмма музыкального сопровождения, стрекот камер, Верхоланцев отдавал указания. Я сделал шаг по направлению к столику и чуть заметно вздрогнул, услышав чарующее пение. Без сомнения, грудной, сочный голос, завораживающей яркой чувственностью, принадлежал Милане, стоящей в круге света на эстраде. Я присел за столик и с удовольствием включился в процесс. Она пела что-то по-английски, выразительно-эмоциональное, зажигательное, грациозно двигаясь в такт мелодии. Это всегда сводило меня с ума. Шевельнулась в груди ревность. Я её хотел, безумно хотел, а она принадлежала кому угодно, только не мне.
— Стоп! Молодцы, — с большим сожалением услышал я голос Верхоланцева.
Милана сошла со сцены и присела за мой столик, поправляя причёску.
— Ну как? — спросила она. — Понравилось?
— Потрясающе, — сказал я совершенно искренне. — Обожаю ваш голос. Вы могли бы в Ла Скала петь.
— Спасибо за комплимент, — почему-то с грустью сказала она.