Я вошёл в зал, как сказал Верхоланцев. Мельгунов на сцене изображал репетицию — в окружении четырёх дюжих молодцов танцевал чечётку. Хотя нет, это слишком громко сказано — прыжки гиппопотама, который отрывал ноги от пола на пять сантиметров, вряд ли походили на танец. «Не разогрелся», — услышал я странный шёпот. Я не стал оглядываться и проследовал к сцене. Сложив руки на груди, я снисходительно ждал, когда Мельгунов в небесно-голубых джинсах, которые обтягивали его толстые ноги, и белом развевающимся плаще, прыгнет на небольшую площадку перед сценой и закончит номер. Я легко взлетел на сцену, оказался рядом. Да уж, Игорь Евгеньевич вблизи выглядел, мягко говоря, не очень хорошо. Спивающийся человек с обрюзгшим, расплывшимся лицом, круглыми оловянными глазами, торчащим носом, и вторым подбородком. Он меланхолично взглянул на меня и на его гладком, будто разглаженным утюгом лице, не дрогнул ни один мускул. Хотя по сценарию он должен испугаться меня. Все-таки я играл главу группировки влиятельного чикагского клана.
— Винченто, когда ты, наконец, перестанешь волочиться за моей женой? — спросил я с угрозой.
— Женой? Насколько помню, Франко, за десять лет ты так и не удосужился жениться на Белле, — произнёс уныло свой текст Мельгунов.
— А знаешь почему? Потому что я — католик! И не могу жениться на Изабелле, моя официальная жена жива, находится в психиатрической клинике, — вдруг выпалил я, совершенно не по тексту и заметил, что Мельгунов растерялся. — Но Белла моя жена, потому что я люблю её, клянусь Девой Марией!
Я схватил его за грудки, радостно ощутив, как он испугался, обмяк, тусклые глаза выкатились по-рачьи из орбит. Это не походило на игру, скорее на настоящий страх передо мной.
— Мы любим друг друга, — невнятно пробормотал он, пытаясь вяло оторвать мои руки от своего воротника. — Ты не должен мешать нашему счастью! — почти взвизгнул он.
— Франко, когда ты оставишь нас в покое? — услышал я хорошо поставленный голос Миланы за спиной.
Отшвырнув Мельгунова, я мгновенно оказался рядом, сжал в объятьях. Взглянув нежно в лицо, я проговорил с искренним чувством:
— Белла, я люблю тебя так, как никто никогда не будет любить. Пойми это.
По лицу Миланы пробежала лёгкая улыбка, ей понравилась моя импровизация.
— Стоп! — услышал я истошный вопль Розенштейна.
Он выскочил на сцену.
— Что за самодеятельность, Верстовский?! — заорал он, в ярости брызгая слюной.
— Давид Григорьевич, он меня напугал, — жеманно проблеял Мельгунов. — Скажите ему, чтобы он не хватал меня. Мне это не нравится.