«Совсем позабыл, кто написал эту песню?» – думаю я про себя, потому что во время этого рассказа расстроенная шарманка наяривала какие-то мотивы, каких я отроду не слыхал.
Я, донской казак,
В тяжкий плен попал… —
уныло напевал кто-то, должно быть, подле самого нашего стола.
«Да! так это донской казак написал эти стихи», – припоминаю я и чувствую, что мне очень хочется спать.
«Слышал?» – спрашивает меня чертенок, балансируя на носике чайника.
«Слышал», – отвечаю я.
«Что же не бьешь?»
«Не могу».
– Да выпейте стаканчик водицы, пожалуйста! – упрашивал меня отставной солдат. – Ей-богу, сразу бы вас отпустило!
– И воды не могу.
– Да вы поневольтесь.
«Не можешь? Так-таки и не ударишь?» – настойчиво пристает ко мне миниатюрный козлик.
«Не могу».
«Пьяный шут!» – кричит он мне и, уклоняясь от моего порывистого за ним движения, быстро перелетает с носа чайника на газовую трубку над моею головой. Я бросаюсь за ним к газовой трубке, но он уже, видимо для меня, обратился в синий летучий дым, который насмешливо колебался в своем полете к мрачному трактирному потолку на высоте, недоступной для моего роста.
Бурный трепак бушевал между тем в зале. В одно и то же время мне страшно хотелось и смотреть на этот трепак, и поймать чертенка; но, почувствовав наконец, что ни одно из этих желаний исполнено быть не может, я горько заплакал…
– Не мог-гу! – враз отвечаю я и солдату, усиленно потчевающему меня холодною водой, и самому себе, когда лихая дробь низалась мне в уши и сманивала вскочить со стула, крикнуть изо всех легких: браво! и вырезать с плясуном по злейшему стаканищу.
– Как же мы, как мы жить с тобой будем? – спрашивал тоскливый женский голос. – Ведь он меня, барин-то, сам сюда подвез. «Вот, говорит, теперь твое место, а мне ты не нужна больше».
– Это нам единственно все равно, – смело отвечал кто-то на этот голос. – Потому как с самого того дня, как тебя к барину на сени взяли, а меня по оброку угнали, ни разу ты у меня из ума не выходила.
– Ведь дела-то делать, – продолжала женщина, – я ни одного не умею, кроме как чай по целым дням пить да платья дорогие носить. Я тебе, голубчик ты мой, большой тягостью буду, пока к работе не привыкну ко всякой.
– Об эфтом ты не крушись! Помаленьку привыкнешь.
Маленький чертенок вытянул в это время ногу свою так длинно, что с потолка достал ею до моей головы. Поталкивая меня ногой и в голову и в спину, он с какою-то презрительною злостью спрашивал меня: