В быту уступчив он и мухи не обидит,
Для недруга найдет почтительный эпитет,
Предупредителен, слегка угрюм и сух, —
Но в битве воина преображает дух —
И словно бы в купель безумства окунает.
Не чувствует он ран и устали не знает —
И доблестных мужей десятками крушит,
И войско от него отважное — бежит!
Как если б знанием нездешним осеняем,
Кровавый Моисей, извергнутый Синаем,
В один кромешный миг низводит он века
И всю вселенную — на лезвие клинка.
Но с ним одна беда: он слеп на поле боя.
Всяк воин брат ему. Их скопище любое —
Призыв на страшный пир. Не различая их,
Он, перебив чужих, берется за своих.
И в этом правда есть, высокая и злая.
Любезна Одину порода удалая,
Но те, кто дерзостны, ответ держать должны,
И перед скальпелем карающим — равны.
29 июля 1999
Две бессмертных дочери: Левкра и Мантинея...
Хиросима и рядом не встанет: она — не дочь,
Или, лучше, спросим: чья она дочь? кто с нею
Попрощается, отправляясь в сплошную ночь?
Франсуа-моралист поучает нас: — Не Вергилий
(он всего лишь поэт), полководец живёт в веках. —
Из реки времён уж каких мы капель не пили —
Мы, живущий и страждущий изначальный прах!
Род певцов измельчал, мы с тобой ничего не стоим,
Мы построены клином, прекрасен меж нас один,
Он окинет фалангу взором, махнёт героям —
И в свинцовые воды косой углубится клин.
1995
* * *
На голых ветвях, при мерцании звезд
Не спит до утра обезумевший дрозд,
Хвалебную песнь вознося фонарю.
В неоновом свете он встретит зарю.
Природа обманута. Птица поёт
И гибельной истины не сознаёт.
Убогий мирок отвоёван у тьмы.
Пичуга не вынесет этой зимы.
Смешны и страшны обольщенья певца.
Он славит химеру, не чуя конца.
В никчёмном порыве живая свирель
Расходует кровь на картавую трель.
На этой вот улице мы и умрём,
Сорвав голоса под ночным фонарём.
Конец недосыпам и каторге дня.
Пусть новый безумец помянет меня.
1995
* * *
Чувством глубоким и словом возвышенным
Мира не ошеломишь.
Ужас милее сердцам обездвиженным.
В души глядит Тохтамыш.
Полно, любимая... Станем ли сетовать,
Плакать, что жизнь такова?
Будем, как встарь, о высоком беседовать,
В лад подбирая слова.
29 сентября 1994
* * *
Душе и долгу подчиняя тело,
Ты век свой в строгости прожить хотела, —
Чудесный, целомудренный обет,
Когда печальнице — осьмнадцать лет.
А я гадал о Данте, о жестоком
Изгнанничестве, жребии высоком,
О растворённой намертво в крови
Пожизненной отвергнутой любви...
И вот развёрнут этот страшный свиток
Соблазнов, горестей, надежд и пыток,
И мы, склонясь на рунами его,
Молчим, не понимая ничего.
Гордись, кичись, насмешница-природа!
Мы здесь, в толпе. Мы — твоего прихода.