А «похоронные» между тем все шли да шли через его руки. Он уже счет потерял вдовам, осиротевшим детям, матерям. Старился на глазах. Грохот непрестанных боев отзывался в тылу этими с виду столь невзрачными листочками. И пришел такой день, когда на одном из листочков Иван Алексеевич прочитал имя Василия, сына Стеши.
Как он все время этого боялся! Три дня похоронная лежала у него в сумке. Он подумал послать кого-либо, но устыдился своего малодушия. Надо идти самому, пусть удар придется на обоих.
Стеша не заплакала, не закричала – поникла, опустилась на скамью, замерла. Слышала она или не слышала уговоры Ивана Алексеевича? Возможно, и, слышала, да не понимала: такими пустыми были ее глаза. А руки ее на столе перед Иваном Алексеевичем бились и трепетали мучительной дрожью; только руки и оставались живыми в ней.
Иван Алексеевич все говорил, говорил, а слова были ненужными, лишними – он замолчал. Долго они сидели молча друг против друга в наплывающих зимних сумерках, синевато-светлых за окнами. Иван Алексеевич встал, вышел во двор, окликнул через плетень соседку и поручил ей присматривать за Стешей первые дни…
Зимний январский вечер был тих, безветрен, задумчив; шел мягкий снежок, все кругом пушисто и легко белело: крыши, сугробы, кроны деревьев. Дорога четко обозначалась перед Иваном Алексеевичем двумя сине темнеющими колеями. Он повернул направо и, оставляя за собой на чистом снегу темные следы валенок, побрел в колхоз «Красный путь» к Степану Лаптеву.
С того времени Стеша начала от него уходить, и все дальше. А куда, он понять не мог. У нее появилась какая-то своя тайная глубина, и очень темная, как он заметил. Его частые посещения, которыми он думал смягчить ее горе, она принимала с холодной безучастностью и даже как будто ими тяготилась. Соседка тоже жаловалась, что чувствует себя лишней у Стеши в доме. Как-то Стеша обмолвилась, что теперь у нее впереди ничего нет, кроме смерти, – и хорошо бы! Сказано это было мимоходом, из той самой глубины, куда сокрылась ее живая душа.
И опять любовь Ивана Алексеевича омрачилась болью за Стешу: нужно помочь, просветлить ее, а он бессилен.
Реже стал заходить и мучился этим, не зная, правильно ли. Потом решил совместно со Степаном Лаптевым, что неправильно, и опять зачастил. Стеша этих перемен просто не замечала.
От природы худощавая, она на глазах еще больше убывала. Своим худым, смугло-бледным лицом, с большими глазами, всегда глядевшими насквозь или мимо, она внушала людям и жалость к себе и какую-то безотчетную суеверную опаску: в былые времена за эти глаза приписали бы ей колдовство.